родителей расстреляли фашисты в Одессе. Сержанта Еремкина ждали три сына, и у Швецова в Кургане росли девочки-близнецы. Я тоже едва не стал неизвестным солдатом.
Когда нас оставалось двое, я и смертельно раненный Сашок Иванов, пришлось отступить на чердак. Сашка я устроил у дымохода, а сам, перебегая от одного слухового окна к другому, продолжал вести огонь.
Приближалась шестая ночь боя. Дом был отрезан вторые сутки. Вышли патроны. Три гранаты и финки — вот и всё.
Сашок бредил, ему чудились море и порт, где он работал на буксире «Балаклава».
Временами Сашок, вдруг широко раскрыв невидящие глаза, тяжело придыхая, напевал. Может быть, он пел громко, не знаю: в ушах стоял нестерпимый звон — наверное, от бессонных ночей и беспрерывной пальбы или просто от контузии.
Немцы еще раз попытались проникнуть на чердак, и у меня осталась только одна граната, последняя. Внезапно наступила тишина, потом заурчали моторы. К дому приближались два танка. Пять танков уже несколько дней мертво чернели перед домом. Один из них подорвал сержант Еремкин. Сверху видно было его распластанное могучее тело в трех шагах от обгорелой громадины с покосившейся башней.
Сашок запел о море и резко, без перехода, закончил словами из другой песни:
И никто не узнает, где могилка моя…
А ее и не будет, а, Чалый?
Последнюю фразу он сказал ясно, отчетливо.
— Будет, Сашок! Узна́ют! — закричал я, чтобы самому услышать свои слова.
И тут мне пришла мысль оставить письмо, записку, рассказать, что здесь произошло. Но бумага могла попасть в руки врагов и погибнуть. Немцы должны были нагрянуть с минуты на минуту, а у нас на двоих оставалась одна граната.
Я подполз к Сашку и стал ждать, выглядывая из-за трубы. Финка лежала рядом, подле руки. И я стал выцарапывать острием ножа на кирпичной кладке прощальные слова. Первым я вырезал фамилию «Иванов». Я начал высекать «Сашок», имя, которое знала вся дивизия, но времени было мало, возможно, его не осталось уже вовсе.
Последней я начал свою фамилию, но за спиной ярко вспыхнул багровый всплеск, и сразу наступила ночь…
— Жилмассив. Конечная остановка! — звонко объявила курносая девушка с кожаной сумкой на груди.
Я был где-то рядом. Но куда идти, в какую сторону?
Очень молодой и очень серьезный милиционер в белом кителе и щегольских сапожках после короткого раздумья бодро посоветовал:
— В справочное бюро надо, товарищ. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения родственника, которого ищете. И полу́чите адрес. В нашем городе это быстро. Порядочек полный.
— У меня нет здесь родственников, — устало объяснил я. — И знакомых нет.
Милиционер подозрительно окинул меня взглядом и, официально козырнув, сухо отрубил:
— Тогда ничем помочь не могу, гражданин.
Никто ничего не мог, никто ничего не знал.
Разбитый долгим блужданием, брел я по улице с гордым названием: «Улица Шести гвардейцев». Обелиск на могиле Неизвестного солдата. Улица шести неизвестных гвардейцев — вот всё, что напоминало о прошедшей войне. Нет, не усталость — горькая, невысказанная обида согнула плечи. Я присел на садовую скамью в открытом просторном дворе белого пятиэтажного дома.
На площадке шумно играли в волейбол. Матери катали в нарядных колясках нарядных малышей. Удары по мячу, свистки судейской сирены, гомон, смех, шелест троллейбуса, музыка из открытого окна — тысячи звуков окружали меня, но в голове стоял монотонный звенящий гул. Я прикрыл глаза.
— Не помешаем?
Не глядя, молча сдвинулся в сторону.
Кто-то уселся рядом и заговорил, неприятно, громко, хрипло:
— Стало быть, не знаешь, брат, кто строил этот дом?
— Не-е, — отозвался мальчишеский голос.
— И давно он тут стоит? — допытывался хрипач.
— Всегда, — уверенно прозвучало в ответ.
— И ты в нем всегда живешь?
Мальчик сказал веско и твердо:
— Всю жизнь.
— Всю жизнь, — повторил дрогнувшим голосом хрипач. — Так вот, брат, твой дом я строил. Вот этими руками из пепла возрождал, как ту птицу финик!
Он сказал это гордо и торжественно. Даже хвастливо.
Меня покоробило его бахвальство. Я открыл глаза. Рядом сидел мужчина в парусиновом костюме и белых текстильных туфлях, какие обычно носят южане. В двух шагах стоял мальчик лет шести и с достоинством и любопытством поддерживал беседу:
— Краном?
— Какие там краны в сорок пятом! — взмахнул короткими крепкими руками строитель. — Тут кругом знаешь что творилось, брат!
— Сашо-ок! — позвал девичий голосок.
Я невольно вздрогнул.
— Сашо-ок!
От дома шла девушка с острыми плечиками.
— Я здесь! — отозвался мальчик.
Девушка приблизилась к нам, сказала недовольно, с напускной строгостью:
— Ищи тебя по всему двору! Обедать пора.
Она взяла мальчика за руку, потом, почувствовав себя неловко, кивнула нам:
— Здрасте.
— Здравствуйте, — шумно отозвался строитель. — Сестренка, видать. А вот мы и ее спросим: давно стоит ваш дом?
— Всегда.
— А вы сколько в нем живете? — не хотел сдаваться строитель.
Девушка подала острыми плечиками и, будто заранее сговорившись с братом, ответила:
— Всю жизнь.
Она сочла разговор исчерпанным и, извинившись, пошла, еще раз передернув плечиками. Сашок, выдернув руку, убежал вперед.
— «Всю жизнь»! — с горькой усмешкой повторил строитель. — Слыхали? Всю жизнь!..
Он замотал головой, как пьяный. Его разговорчивость раздражала меня.
— «Всю жизнь»! И никакого им дела, кто этот дом строил, из пепла возрождал, как ту птицу финик!
— Феникс, — не сдержавшись, поправил я, но он не обратил на это внимания.
— Коробка, разбитая коробка стояла. Шутка сказать: двадцать суток шел бой, сражение за этот дом. Шестеро обороняли, а фашистов — видимо-невидимо! Напротив овраг был и мостик через него, так…
— Где… мост?
У меня перехватило дыхание.
— Давно нету, — равнодушно ответил строитель, продолжая горестно мотать головой. — Овраг еще при мне засыпать начали. Вот, в командировку еду. И не утерпел. Сошел с поезда. Захотелось посмотреть свой первый дом. Сколько я их понастроил за эти шестнадцать лет — видимо-невидимо! И здесь, и в Минске, и в Сибири. Но этот!..
От него пахло вином или пивом, но он не был пьян, лишь разговорчив и чувствителен.
— Но этот дом… — повторил он хриплым шепотом. — Приехал, а никому дела до меня нет.
В нем говорило уязвленное самолюбие безвестного созидателя, неутоленная жажда признания былых заслуг. И я поймал себя на мысли, что он изливает мою собственную боль.
— Я понимаю, оркестр тут ни при чем и митинги разные. А вот, — он прижал к груди сильные руки, — хотелось, чтоб люди знали, хотя бы те, что в этом доме живут, знали, кто для них потрудился. А тут — нате пожалуйста: «Всегда стоял», «Всю жизнь»!
