это устраивало: чем меньше начальства, тем лучше, он времени зря не терял.
…— У нас, в конце концов, есть бриз! — рубанул ладонью Семен. — Отдать туда предложение Чеховской, пусть разберутся.
— Когда? — тотчас вставил Юрий, уязвленный тем, что названа была лишь одна фамилия, явно с целью занизить значение поиска. — Замариновать хотите?
— А ты — экспериментировать вне плана, в ущерб делу?
— Эксперименты дело хорошее, — мирно заметил профессор.
— Вот именно, — подхватил Семен. Похоже, что все разыгрывалось по нотам. — Но ведь ломка технологии… Что она даст, еще неизвестно, тем более что мы связаны сроками.
Тут только Юрий увидел Шурочку, тихонько присевшую у самых дверей: пришла все-таки. Последнее слово Семена стегануло по ней. Брови ее дрогнули и опустились, точно два усталых крыла.
— Ну, положим, — сдержанно парировал Юрий, — сроки в таких случаях мы сами себе устанавливаем, — и краем глаза уловил, как беспокойно заерзал профессор.
— Нам шлют заказы! — сорвавшись, закричал Семен. — Мы не можем тянуть.
— Потерпят. Я лично предпочел бы походить в старых ботинках, чем носить дешевку.
Все было не так, не то — какая-то словесная трескотня, мелочная перепалка, в которой он увязал, как в трясине.
— Викентий Викентьевич, — обернулся Семен к профессору, — почему мы, собственно, должны распинаться, что-то доказывать? Человек сбивает ритм. Элементарное нарушение трудовой дисциплины, а мы разводим философию, вместо того чтобы принять обычные административные меры. — Это уже относилось к Любе.
— Вот именно, — согласился Юрий. — Я же не сам сюда явился — вызвали.
— Товарищи, нельзя же так! — Стриж предостерегающе подняла ладонь. — Взрослые люди… Почему, Семен, в самом деле частично не выкроить время для эксперимента?
— Институтский вариант апробирован почти до конца, доводим нормально, — веско вмешался Волобужский, — в чем дело? Вы что, в самом деле хотите начать заново? А на чью ответственность? — Он покачал стриженой головой. — Мы же взрослые люди, прекрасно понимаем: в нашей схеме низкая температура — своеобразный гарант от разбегания примесей. — Подробности эти он, видимо, специально повторял для Любы. — Во всяком случае, обеспечена нужная глубина диффузии без риска получить рыхлый пирог, приемлемая точность. А вы со своими преждевременными опусами… Не понимаю.
Юрий не сводил глаз с порозовевшего лица Любы. Пауза затягивалась. Профессор снова заговорил, и в этот миг, на один лишь крохотный миг, Юрий как бы отключился, перестал слышать гудящий бас Викентия Викентьевича, поддавшись коварной, расслабляющей мысли: «А что, если и впрямь опусы — и только? Если по справедливости, объективно, если стать на место профессора? Не лезу ли я на рожон в новаторском своем ослепленье? Как определить эту загонку границ, соотнести с температурой, сварьировать время? Сразу всего не учтешь! Но ведь можно… и нужно, нужно! В любом лабиринте есть выход. Должен быть! Отказаться шагнуть вперед только потому, что впереди темно и страшно? Риск? А что такое сама жизнь?»
— …Вы это серьезно? — донесся, как сквозь вату, голос профессора. — Чего вы хотите?
— А вы? Сохранить престиж?
— Мальчишество! — вдруг загремел Волобужский. — Несносное! По-вашему, что же — все дурачки?! И заместитель начальника цеха в том числе?.. Ишь ты какой быстряк. — Волобужский поднялся и, не глядя на опешившего Юрия, заключил: — Я полагаю, Семен Гаврилович, если тут не договоримся, не покончим с прожектированием, придется перенести вопрос в высшие инстанции. Сообщу директору… До-до! Работу нам тормозят, и кто-то действительно ответит… Это вам не в бирюльки играть, Юрий… не помню вашего отчества.
— А вы его и не знали.
Профессор лишь рукой махнул.
Внушительно одернув пиджак, он направился к двери. Семен, оглянувшись, последовал за ним. Исчезла и Шурочка.
Юрий остался стоять, будто на лобном месте, чувствуя легкий озноб. Да, все-таки надо было, вернувшись из деревни, прогреться в ванне, глотнуть таблетку, промок же насквозь. Нет, подсох у батареи, в театр зачем-то поперся, будь он неладен. Висок покалывает, ломит в плечах. Простуда у него всегда начиналась так.
— Успокойся, — устало поморщилась Люба и потерла ладонью под сердцем. — Чтобы реализовать ваше предложение, нужны доказательства. И солидные.
— Сказка про белого бычка, — огрызнулся Юрий. — Лишней печи нет. Чтобы получить доказательства, надо ее иметь или занять диффузионку, а чтобы ее занять, нужны доказательства!
Стриж долго молчала. Потом подняла голову:
— Удивительно… Что же сама она, твоя новаторша, не хлопочет? Как воды в рот набрала.
Лгать он не умел. Шурочка сказала: «Не люблю обивать пороги. И не буду».
— Хлопотать бесполезно. — Он опять уставился на свои туфли с остатками дорожной глины в рантах. — Волобужскому с Грохотом кого бояться? За ними институт. Сто раз будут правы. А за почином нет имени. Какая-то Чеховская с такой-сякой репутацией… Да-да, они и на этом сыграют, если понадобится, можешь мне поверить! А она… О ней больше болтают, чем она заслуживает…
Последнее он произнес чуть слышно. Взгляд Любы с любопытством уперся в него. Она покачала головой.
— Хм… Вот уж чего не ожидала.
Он повернулся уходить, но Люба жестом остановила его: не торопись. Некоторое время она молчала, привычно постукивая длинным желтоватым от кислот пальцем по тетрадке. Спросила, будто бы вскользь, думая о чем-то своем:
— У тебя что же это — серьезно?
Он сделал вид, что не понял. Вдруг вспомнилась их дружба в Полесье, как она ему помогала с курсовыми, выхаживала в госпитале.
— Чего молчишь?
Он инстинктивно побаивался разговоров о Шуре, берег себя: Люба была слишком прямодушна в оценке людей. Но и уклоняться было глупо, речь шла о деле, неотделимом от Шурочки Чеховской.
— Люб… — выдавил он и потер ладонью запылавшую щеку. — Не будем об этом. Лучше поговорим…
— Вот ты себя и выдал!.. Охо-хо, дела сердечные, — сказала она раздумчиво, снова точно забыв о томившемся рядом Юре, об этом совещании с его нервотрепкой и путаницей. — Как мы себе иногда ломаем жизнь… Где бы надо потерпеть, уступить — нет, борьба самолюбий, все растопчем. Кто бы умный посоветовал, нет никого рядом. А потом жизнь вкривь и вкось. И пошло, и пошло, и некого винить… Себя!
— Она плохая?
— Что-то все это непохоже на разговор с парторгом, — улыбнулась она. — Плохая, хорошая… Многое зависит от первого шага, какой тебе человек попадется. И потом, одна живешь или под одной крышей с маменькой — тут все по-иному складывается.
— Сама уже мать.
— По-твоему, чистота определяется невинностью, а нравственность — количеством романов? Чушь. А порочную невинность не встречал? Нет, милый, главное в человеке — умение жить для людей, душевная щедрость. Просто, ясно и старо как мир… А иначе зачем жить? Для себя?
— Не нравится она тебе?
— Лишь бы тебе нравилась.
— А все-таки… — Теперь уж он сам себе был не рад.
— Ну что ты пристал? Только мне
