и не взмахнул ею за сегодняшний день. Чтобы как-то остановить свои нерадостные мысли, Афа с особенным усердием принялся подбирать мусор между домами. Регулярная уборка городка заставляла сейчас Афу выискивать остатки хлама и сора. Там, где заканчивался песок и начиналась земля, покрытая пятнами травы, можно было подметать, и профессор даже обрадовался этой возможности занять себя. Он подолгу стоял на одном месте и махал перед собою метлой. Опомнившись, он делал несколько шагов и опять уходил в свои мысли.
«Вот он, гнев Бога, вот оно, возмездие за содеянное безрассудство, – думал Афа. – Преступник Варгас нашел рай у ручья чистой воды и отвратительной свалки, которая несла в себе жизнь. Ему оказалось этого более чем достаточно. И вот пришло время, когда ему нужно отстаивать этот рай для тех, кто его не имел».
Профессор забылся и теперь просто стоял, опершись на древко метлы.
«Нет, это совсем не так, – размышлял он. – Это просто метафора обиды Всевышнего на человека. Конечно же, закон мироздания не способен обижаться и мстить. Все алчное и воинствующее принадлежит только миру людей, и Вселенная тут ни при чем».
Профессору вдруг представилось, как все мироздание трудилось над созданием крохотной планеты, полной изобилия и красоты, как из ничего возникали птицы, деревья, рыбы и моря, звери и леса… Создав божественное, прекрасное, чувственное и в то же время осязаемое, зримое, Всевышний положил великое начало Красоте. Чего ему это стоило, каких трудов? Всевышний прятал свои инструменты от будущего человека, чтобы тот мог сам открыть свою красоту и создать свое произведение. Отец всего отгородил крошечное пространство, куда, словно в кладовку, сложил свои два орудия: меч и любовь. Огнем и вожделением сокрушал все, не имеющее образа, и превращал в красоту. Безобразное сопротивлялось, но смирялось под общим возгласом радости прекрасному. Неразумие человека, жаждущее пойти дальше и выше, откопало отцовские инструменты, и мир опять увидел безобразное и рядом с ним прекрасное. Меч и любовь в руках сына только увеличивали бездну между своими чаяниями и обрушившимися на него божественными возможностями. Любовь кидалась на меч, а тот рассекал ее безжалостностью своего лезвия. Гибли реки, звери, люди, и остановить стремительное падение к прошлому хаосу уже не было никакой возможности. Горе покрывало рай вместе с людьми. Горе летело и за бежавшими из рая. По земле бегали толпы людей, пытаясь отыскать спрятавшийся, захотевший насладиться покоем народ, который довольствовался совсем малым, совсем ничтожным кусочком мирной земли. Ни меч, ни любовь отобрать у человека уже невозможно. Превратив меч в справедливость, а любовь в сострадание, человек создал свои собственные инструменты для разрушения красоты. И сколько бы ни пытались одни создавать нежное, зыбкое и трогающее глубину человеческую, всегда находились другие, озлобленно разрушающие миражное это здание, отстаивая или меч, или любовь. Голодному не нужна музыка…
Афа очнулся только тогда, когда воздух над побережьем разрезал странный для этого места звук. Профессор прислушался: что-то пело вокруг нечеловеческим голосом. Пело, выговаривая слова на непонятном человеку языке, что-то говорило, плакало и смеялось… Афа обернулся: ярдах в двадцати от него стоял Кирилл и просил свою скрипку рассказать людям об иной жизни. Жизни без стены, без Байхапура, без рейтинга, без горя…
Вокруг сидели люди, побросавшие свои дела и застывшие в неимоверном внимании. Сын играл Третий каприс Паганини – грудные басы взрывались верхними ля и си, виртуоз парил над побережьем. Музыка, которая триста лет назад сводила с ума лондонскую знать, теперь окутывала изгнанников и ложилась у ног обретших маленький рай своей жизни. Люди не двигались, даже те, кто не успел подойти поближе, с первыми же звуками застыли поодаль на месте. Замер весь городок, остановил свое волнение океан, слегка облизывающий краешек песчаного берега. Даша сидела рядом с Кириллом и, опустив голову к своему животу, гладила его и пыталась повторить звук смычка своему будущему. Повторить по-женски, неумело, но успевая вкладывать в свое сказание жажду жизни. Больше ничего она не умела и не знала. Все, что у нее осталось от Всевышнего, – это тихая-тихая жажда жить. Просто жить, и ничего больше. Жить в этом смиренном желании каждую свою секунду. В этой жажде Афа вдруг увидел, что выше ее простого разумения жизни как осознания каждого своего мгновения нет и быть не может…
Кирилл, не прерываясь, начал Седьмой каприс в ля миноре. Трели забегали в беспечной игре, догоняя друг друга, люди смеялись, наблюдая, как ноты пытались схватить ловкие басы, как окружали их в надежде взять силой. А басы одним своим возгласом разбрасывали мелкие ноты по всему побережью. Звуки катились по волнам, запрыгивали на холм, прятались в тени человеческих тел – баловались и играли сами с собою.
Скрипку прервал густой трубный голос откуда-то из-за спин слушателей. Люди обернулись: тяжелый военный катер подходил к берегу, издавая предупреждающий гул. Его сменил уже знакомый рупор, который предупредил о мирной цели своей швартовки…
Первой вскочила Даша – молнией пронеслась ужасная догадка, которая еще вчера уничтожала сердце, носившее под собой чью-то новую жизнь. Жизнь, как ей казалось, безоблачную. Испуганно и беспомощно она смотрела на катер, на профессора, на Кирилла, который медленно и грустно укладывал скрипку в футляр. Он был еще там, в Паганини, в смычке, в тонких жилах струн, он оставался в музыке, которая кончится только тогда, когда окончится все, что ее помнит. А это будет нескоро.
Шлюпка уже подошла к отмели, задрав нос. Вместо полковника на песке стоял стройный офицер, уже без шлема и оружия.
Афа, протискиваясь между продолжающих сидеть людей, подошел к офицеру. Мгновение – офицер вынул из кармана телефон и стал звонить. Говорил он недолго, тут же передал трубку профессору. Что-то коротко проговорив, Асури молчал и слушал, иногда кивая невидимому собеседнику. Когда настала его очередь, Афа опять произнес короткую фразу. Все повторялось несколько раз. Профессор отдал телефон офицеру. Стоя почти по пояс в воде, Афа ждал. Он не оборачивался, не шевелился – он ждал. Ждали и все в поселении, никто не понимал смысл томительного времени, все инстинктивно повторяли поведение Фалькао.
Тишина длилась около четверти часа, никто не двинулся с места. Кирилл, собрав свой футляр, стоял вместе со всеми, так и не сделав ни одного шага к шлюпке.
Бьющая в уши тишина прервалась звонком телефона. Офицер мгновенно нажал кнопку. Не успев приложить смартфон к уху, он тут же передал его профессору. Афа представился кому-то невидимому. Вздох, еще один – телефон вернулся к офицеру.
Профессор обернулся:
– Даша!
