— А вот и скажешь, — говорит она, чуть отступая и оценивая меня с расстояния. — Я бы сказала, не симпатичной, а интересной. У вас очень яркие черты. Такая красота не портится. Вы и сейчас очень интересная.
Я прекрасно понимаю, что она мне льстит, но мне все равно приятно. Какая приветливая девочка. Мне кажется, это именно приветливость, а не жалость.
— Спасибо на добром слове. Вы хорошая. И счастливая, потому что молодая.
Зачем я это сказала? Никогда не говорила первое, что приходит в голову. Совсем разболталась.
— Пожалуй, — она улыбается, но уже по-другому, напряженно. — А может, это вам везет, а не мне?
— Мне? И в чем же, скажите на милость?
— Ну… — мнется она, — вы целую жизнь прожили. Ее уже не изменишь.
— Вот уж сомнительное счастье, — сухо говорю я, но она меня не понимает, конечно. Так мило общались, и на тебе — все испорчено. Какая-то тревога проглядывает в ее глазах, только я не пойму, откуда она. Что ее беспокоит? Что вообще может беспокоить такую молодую и привлекательную девушку, с ее-то здоровьем и образованием, которое всегда обеспечит ее работой? Я думаю об этом и в то же время понимаю, насколько глупы мои рассуждения. Поколения меняются, беды остаются.
— Отдыхайте, — говорит она. — Я еще попозже загляну, проверю.
Но вот на меня опускается длинная ночь, а она не идет. Голосов нет. Ни одной живой души. Я засыпаю и просыпаюсь, засыпаю и просыпаюсь, и вскоре я уже не знаю: то ли я сплю и мне снится, что я бодрствую, то ли бодрствую, воображая, что сплю.
Полы холодные, а тапочки куда-то подевались. Хорошо хоть Дорис убрала коврик, что лежал у кровати. Одни проблемы от него были. На нем решительно невозможно не поскользнуться. Я дышу медленно-медленно, и каждый вздох приносит боль. Как странно. Раньше дышалось так легко, так незаметно. Дверь открыта, дальше — свет. Если я до него доберусь, там со мной заговорят. Услышу ли я голос, который так хочу услышать?
Почему он молчит? Мог бы хоть что-нибудь сказать. Одного слова ему, что ли, жалко? Агарь. Он один звал меня по имени. Ничего ему не стоит заговорить. Не так уж и много я прошу.
— Миссис Шипли…
Встревоженный голос, девичий. А мне, разбуженному лунатику, остается лишь стоять, не двигаясь — внезапный окрик словно парализует меня. Затем меня хватают под руку.
— Все хорошо, миссис Шипли. Все в порядке. Пойдемте со мной.
Так. Значит, вот я где? Я разгуливаю по палате, и девочка перепугалась, она ведь за меня отвечает. Она ведет меня к кровати. Потом делает что-то непонятное.
— Это как жилет ночной. Ничего страшного. Чтоб вы не навредили сами себе. Для вашего же блага.
На ощупь — грубая льняная ткань. Она просовывает в нее мои руки и туго привязывает ремень к кровати. Я пытаюсь высвободиться и понимаю, что связана, как куриная тушка.
— Я не потерплю этого. Даже не думайте. Нельзя так со мной. Это жестоко…
Медсестра говорит тихо, как будто стыдясь содеянного:
— Простите меня. Но вы же можете упасть, понимаете, и тогда…
— Что я, по-вашему, сумасшедшая, чтобы меня в смирительную рубаху наряжать?
— Ну что вы, конечно, нет. Просто вы можете получить травму, вот и все. Пожалуйста…
В ее голосе отчаяние. Если подумать, что еще ей остается? Не сидеть же со мной всю ночь.
— У меня нет выбора, — говорит она. — Не сердитесь.
У нее нет выбора. Это правда. Она не виновата. Даже я это понимаю.
— Хорошо, — я почти не слышу своего голоса, зато слышу ее легкий вздох.
— Простите меня, — беспомощно повторяет она, напрасно извиняясь — быть может, от имени Бога, который никогда не просит прощения. Приходит мой черед виниться:
— От меня столько хлопот…
— Да что вы. Все нормально. Сейчас сделаю вам укол. Вам полегчает, сразу заснете.
Что удивительно, несмотря на полотняные путы, я и правда засыпаю.
Проснувшись, я вижу, что на второй койке кто-то сидит. Читает журнал, ну или делает вид, что читает. Иногда подвывает, кладя руку на живот. Ей лет шестнадцать на вид, и у нее острые скулы и кожа оливкового оттенка. Она нерешительно поглядывает на меня темными узковатыми глазами. Прямые волосы, черные, густые и блестящие. Дочь Поднебесной, как я бы сказала раньше.
— Доброе утро, — не знаю, правильно ли я делаю, но она, кажется, рада. Она опускает журнал и улыбается мне. Лучше сказать, усмехается — в общем, изображает дерзкую, нагловатую ухмылку, что вся без исключения современная молодежь считает улыбкой.
— Здрасьте, — говорит она. — Вы миссис Шипли. Я прочитала. Меня зовут Сандра Вонг.
Она говорит в точности как Тина. Явно родилась в этой стране.
— Очень приятно.
Нелепая формальность, обращенная к этому ребенку, — это плод моей внезапной уверенности: передо мной потомок одной из женщин с крохотными ножками, что мистер Оутли незаконно привез на своем опасном судне с двойным дном во времена, когда азиатские жены были не в почете. Кто знает, может, не купи ее бабушка билет на пароход, у меня бы не было моего дома. Любопытная мысль. Мистер Оутли однажды показал мне туфельку. Она была не больше детской, а принадлежала взрослой женщине. Шелковый верх, расшитый изумрудными и золотыми нитями, подошва лодочкой из бечевки и гипса — наверное, ходили на них, как на миниатюрных качалках. Ничего этого я не говорю. Для нее это была бы история древнего мира.
— Мне аппендикс будут вырезать, — говорит она. — Уже скоро. Срочная операция. Ночью вообще плохо было. Сама напугалась и мать напугала. А вам аппендикс вырезали? Это больно?
— Вырезали много лет назад, — говорю я, хоть мне не то что аппендикс, даже гланды не удаляли. — Пустячная операция.
— Да? — говорит она. — Точно? Мне пока операций не делали. Когда в первый раз, так и не знаешь, чего ждать.
— Ты не волнуйся, — успокаиваю ее я. — Сейчас такие операции как орехи щелкают. Оглянуться не успеешь, и уже как новенькая.
— Думаете? А я вот не знаю. Ночью аж жутко стало. Не хочу я эту анестезию.
— Нашла чего бояться. Немножко неприятно потом будет, и все дела.
— Да? Честно?
— Честное слово.
— Наверно, вы знаете, что говорите, — предполагает она. — Поди, штук сто операций перенесли.
Я чуть не заливаюсь смехом. Но она обидится, потому я сдерживаюсь.
— С чего ты так решила?
— Ну… Я в смысле, что вы это… не девочка уже…
— С этим не поспоришь. Но операций у меня было совсем немного. Наверное, мне везло.
— Это точно. Маме вон в позапрошлом году матку удалили.
В ее возрасте я не знала, ни что такое матка, ни как ее можно удалить.