влагу Барабы. Пока один копал, двое ведрами черпали воду и выливали в канаву. Так они трудились несколько часов. За это время Эльза и Сармите одели Зитариене и завернули в простыню — гроб негде было достать. Когда могилу вырыли, сыновья стали совещаться, не завернуть ли мать еще и в вытканное ею одеяло. Но Эрнест сказал, что матери это не поможет, а за одеяло можно получить каравай хлеба; лицо матери можно накрыть каким-нибудь плотным платком.
Перед тем как опустить покойницу в могилу, из ямы еще раз вычерпали воду. Но первые лопаты земли, брошенной на покойницу, подняли фонтаны грязных брызг. Увидев это, женщины зарыдали еще громче, а мужчины, отвернувшись в сторону, усиленно сморкались. Они торопились скорее засыпать могилу и сделать могильный холмик. Цветов уже нигде не было, и могилу обложили березовыми ветвями, бока укрепили дерном и поставили два накрест прибитых круглых березовых колышка с маленькой дощечкой на месте их скрещивания. На ней черной краской написали имя и фамилию покойной и соответствующие даты.
Теперь у Зитаров не было ни отца, ни матери. До сих пор семью возглавлял Карл. Но старшим был Эрнест. По некоторым соображениям он хотел бы сам перенять эту почетную позицию (на видземском побережье их ждала отцовская усадьба, и кто-то должен был стать там хозяином), но такой почет налагал и обязанности, заботы о младших братьях и сестрах, а в теперешние трудные времена проще заботиться только о себе. Нет, Эрнест не протестует, если главой семьи останется Карл. У него шире плечи и больше опыта — пусть поломает голову, как доставить всех домой. Но еще неизвестно, кто станет хозяином в Зитарах: ведь порядок в подобных случаях устанавливает закон.
Принято, что после смерти человека родные проверяют его имущество и делят наследство. Если Карл и последовал этому обычаю, то у него на то были особые причины: он просто проверил, сколько еще осталось продовольствия и какие вещи можно продать, если оставшегося продовольствия не хватит до конца пути. Осталось почти полмешка сухарей, несколько килограммов сала и килограмма четыре муки. Если учесть, что изредка в больших городах им будут выдавать немного хлеба, то, живя экономно, еды хватит на две недели. Но тогда нельзя терять в пути ни одного лишнего дня, потому что за кое-какой хлам и ненужную одежду в лучшем случае можно получить продукты еще на одну неделю.
Они вступили в состязание с самой судьбой. У них еще оставались слабые надежды победить в этом состязании, но, если встретится какая-либо случайность, маленькое, непредвиденное препятствие, — проигрыш неизбежен.
Такое препятствие возникло тут же, на станции Татарская, где эшелон остановился для смены бригад.
5
Город находился поблизости от станции. Ничего более мрачного нельзя было себе представить. До самого горизонта ни селения, ни леса — только открытая мертвая степь и заросли чахлых березок, а посреди этой пустыни большая станция — депо, вагонный парк и многочисленные пути. Утром пятнадцатого октября, когда эшелон с беженцами остановился в Татарской, там уже стояло восемь составов — они ждали смены паровозов. Тут были эшелон с польскими беженцами, поезд с красноармейцами и два продовольственных маршрута. Теперь к ним еще прибавились алтайцы, так что паровозов ждали пять составов, которым нужно было добраться до Омска. В остальных четырех поездах, направлявшихся на восток, ехали голодающие с Поволжья — татары, чуваши, башкиры и мордвины. Они томились в Татарской уже много суток, некоторые поезда стояли здесь вторую неделю, все свободные паровозы в первую очередь прицепляли к продовольственным маршрутам.
Ранее приехавшие уже привыкли к длительному ожиданию и не бегали ночью на станцию узнавать, когда на путях раздавался гудок какого-то вновь прибывшего паровоза. Латыши приехали недавно и поэтому нервничали, волновались по поводу каждого гудка и надоедали дежурному по станции.
— Да говорят же вам, ждите своей очереди и оставьте нас в покое! — отвечали им.
Но как они могли успокоиться, когда нечего было есть, когда тиф нет-нет да и выхватывал из их рядов людей, а до конечной цели еще оставалось больше четырех тысяч верст?
Но пришлось и им учиться терпению. Просидев здесь два-три дня, они поняли, что нетерпение и жалобы не помогут, другим приходится еще труднее.
Что это было именно так, беженцы убеждались ежеминутно. Следовало лишь походить около других поездов или в обеденное время не закрыть двери вагона, и около них сразу же появлялись серые, похожие на тени лица и безумные, жутко блестевшие глаза заглядывали в вагон. Эти люди терпеливо и робко бродили вокруг, беззастенчиво смотрели, как другие едят, и взглядами, полными немой мольбы, провожали каждый кусок, подносимый ко рту. Они не ели уже много дней и стали так же неразборчивы, как умирающее от голода животное. Им ничего уже не было противно, они ничем не брезговали. С дракой, вырывая друг у друга из рук, налетали они на помои, выливаемые иногда за дверь; жадно хватали каждую шкурку сырого картофеля, грызли кости, вылавливали все крупинки пищи, оказавшиеся в помоях. Просить и умолять они не осмеливались, но их немое покорное ожидание, их скорбные взгляды действовали сильнее всяких слов.
Все время, пока поезд стоял в Татарской, лил дождь, иногда падал мокрый снег и дул холодный ветер. Солнце ни разу не засияло над этим гибельным местом. Темные ночи сменялись серыми днями. Поезда приходили и уходили, а эшелон беженцев не двигался с места.
6
Стояло отвратительное ненастье. Новый состав с волжанами остановился рядом с эшелоном алтайцев и загородил от них длинный, пустынный перрон станции. Янка с утра вместе с другими парнями отправился за дровами, нарубил изрядную вязанку маленьких березок и теперь сушил у печки промокшую одежду. В степи Фриц Силинь сообщил ему приятную весть — он сегодня передал Лауре письмо.
— Это произошло так. Лаура по утрам ходит за кипятком, я заметил это еще раньше. Поэтому, как только она ушла, я отправился следом. На перроне не было ни одного человека, и я теперь действовал совсем иначе, чем в Бийске. Просто подошел к ней, поздоровался и сказал: «Извините, я должен вам кое-что передать, — вынул письмо и подал ей. — Это от моего друга». Она удивленно посмотрела мне в глаза и хотела уйти. «Простите, но вы меня совсем не знаете», — сказала она. «Но мой друг вас знает, и вы его тоже», — сказав это, я сунул ей письмо в руку и ушел. Потом я увидел, что она, улыбаясь, положила письмо в карман.
Кругом была слякоть, в печной трубе завывал ветер,
