—Какой же? Предлагаешь наложить на себя руки?
—В ближайшие несколько месяцев в Москву прибудет новое посольство Святого престола. И я хочу, чтобы ты перед тем публично объявила о своем желании принять постриг. А после прибытия посольства, обратилась к нунцию или кто-то там его будет возглавлять с просьбой открыть здесь, в Москве или ее окрестностях первых католический монастырь. Дабы нести свет католичества местным заблудшим душам.
—И все?
—Ты сошлешься на плохое здоровье и невозможность дать мне больше наследников.
—Но это неправда!
—Почему же это ложь? Я с тобой больше не возлягу, так что наследников ты мне дать новых не сможешь. Так, что это правда. Самая что ни наесть, натуральная.
—Но я не больна!
—Ты, подруга, на всю голову хворая. Иначе бы не учудила то, что произошло. Власти захотела? Дура! Ты хоть понимаешь, что не только меня, но и наших детей чуть не сгубила? Они в глазах моих подданных — нагуляны блудом, ибо ты — католичка, а я — православный. Считай бастарды. И если есть иные законные кандидаты, то они будут иметь в их глазах больше прав, чем наши дети. Убей меня — и все. Владимир и Софья не проживут и года. А престол отойдет моему дяде — Андрею Васильевичу или кому-то из его детей. Убей их — и другие Рюриковичи на престол взойдут. От деда моего семя — только я да дядя. Но есть прадед. Если поискать — найти можно.
—И что изменится, если ты умрешь не сейчас, а потом?
—Владимир в силу войдет. В возраст. В опыт. Со мной ездить будет. Дела делать. Решение принимать. К нему привыкнут. Он обрастет своими людьми. Время. Ему нужно время, чтобы стать законным наследником. А ты, дура, на голову хворая, хотела его этого лишить. И положить в землю вместе со мной и тобой. Или думаешь, тебя бы пощадили?
Тишина.
—Что молчишь?
—А что мне сказать?
—Да или нет? Я озвучил тебе предложение. Ты согласна на него?
—Ты позволишь мне в постриге видеться с детьми?
—Только если ты сумеешь им донести те слова, что я тебе сейчас сказал и не будешь настраивать против меня. И, вероятно, моей будущей супруги.
—Разумеется.
—Тогда считай, что сделка заключена,— с некоторым облегчением произнес Иоанн.— Попросишь открыть аббатство бригитток.
—Почему их?
—Потому что это женская ветвь бенедектинцев. Мне рассказать тебе, кто это такие?— спросил король, вопросительно подняв бровь.
Бенедектинцы были, наверное, самым полезным и прогрессивным орденом католиков. Их девиз звучал как «Ora et labore», что означало «Молись и работай». А главный упор в их деятельности делался на молитвы, интеллектуальные занятия, религиозное искусство и миссионерскую деятельность.
До появления иезуитов именно бенедектинцы были мозгом католического мира. Да и потом не сильно им уступали. Вклад бенедектинцев в культуру и цивилизацию Западного общества поистине огромен. Из школ при аббатствах этого ордена вышли практически все выдающиеся ученые раннего и развитого Средневековья. При их аббатствах открывались госпитали, гостиницы, школы и прочее, прочее, прочее. Причем гостиницы дешевые — для всех страждущих.
—Я прекрасно знаю, кто такие бенедектинцы,— усмехнулась Элеонора.— Но не понимаю, зачем они тебе. Это ведь миссионеры. А ты не рвешься принимать католичество.
—Мне нужно создать в Москве большую публичную библиотеку. И я считаю, что ты, как аббатиса независимого аббатства бригитток, справишься с этой задачей.
—Что, прости? Публичную? Но зачем?
—Это прекрасно сочетается с ценностями ордена. А зачем? Книги — дороги. И я хочу, чтобы каждый, кто умеет читать, мог позволить себе это сделать. Согласись — благая ведь цель. И для ее выполнения потребуется очень много монотонной, рутинной работы. Прекрасный способ и не скучать от безделья, и войти в историю.
—Странные у тебя идеи…— покачала головой Элеонора.
—Но тебя они устраивают?
—Более чем,— усмехнувшись, произнесла она.— Это намного лучше, чем лишиться головы или скрючившись на полу, раздирать себя глотку, мучительно умирая от яда.
—Жить хорошо, а хорошо жить еще лучше. Но не расслабляйся. Если ты дашь мне повод, то я без всякого сожаления реализую твои влажные мечты о яде или лишении головы. Или даже превзойду их. И дети тебя второй раз не защитят…
Глава 9
1479 год, 22 августа, Москва
Король стоял максимально неподвижно и позировал для Джованни Амброджо де Предис, художника, который был приглашен в Москву через короля Неаполя. Прибыл в прошлом году. И с того момента непрерывно рисовал портреты. Бытовые и разные.
Вот теперь он и до короля добрался.
Иоанн не хотел сразу становиться «под кисть» первого попавшегося художника. Памятуя знаменитый, но от того не менее юмористический фарс «Двенадцать стульев» он всегда держал в уме тот факт, что не каждый художник рисовать умеет[1]. Поэтому делал заказы попроще. Смотрел. Думал. Делал замечания. Потом новые заказы. Новые замечания. И только когда удовлетворился, разрешил нарисовать себя. Ну, просто потому, что опасался надеть портрет на голову художнику и напихать кисточек в известное место. Жизнь в условиях раннего Нового времени совершенно изменила нашего героя, избавив его от даже призрачных налетов толерантности и прочей чуши. А в купе с положением это привело к тому, что он перестал стеснятся своего мнения. И опасаться последствий этой… хм… свободы слова…
Ведь что такое, по своей сути, толерантность?
Это банальный запрет свободы совести, воли и слова.
Этакий «адский выверт» фальшивого либерализма, при котором все люди должны иметь свободу слова, но только того, какое нужно заказчику. Если же что-то пошло не так и человек имеет мнение отличное от ожидаемого, то это враг демократии и прочее, прочее, прочее. В общем — ему нужно выключить микрофон и сломать лицо, чтобы в следующий раз думал, что болтает.
И это — только один аспект. По сути же своей, толерантность превратилось в самую жесткую и бескомпромиссную систему[2] тоталитарного контроля не только над тем, что ты делаешь и говоришь, но и думаешь. Прямо в духе знаменитой фразы Гёте: «нет рабства безнадежнее, чем рабство тех рабов, себя что полагают свободными от оков».
Иоанн же, оказавшись во главе страны, да еще в это славное время, имел роскошь называть мазню мазней, негров неграми, а людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией п…ми, точнее содомитами, как это было принято в те годы. И не спешил себя окружать жирными темнокожими лесбиянками и буйными трансгендерами, из страха за то, что «прогрессивная общественность» его осудит, а какое-нибудь очередное общество по защите прав животных засудит за оскорбление чувств верующих или неприятие очередного BLM[3].
Так вот.
