— Извините, — остановилась она на пороге, — мне сказали, что с ним никого нет. Я зайду позже.
— Ничего страшного, проходите, — пригласила Роза.
— Я не помешаю?
— Ни в коем случае.
Женщина изучала ее лицо:
— Вы, должно быть, дочка Джоела?
— Да. Меня зовут Роза.
Посетительница не представилась. Держалась она столь величественно, что Роза постеснялась спросить ее имя. Возможно, это какое-то знаменитое имя, которое Роза должна была знать. Женщина приблизилась к изножью кровати и посмотрела на воскового Джоела:
— Как он?
— Не очень хорошо. У него тьма разных инфекций, и врачи обеспокоены его состоянием.
— Ясно.
Роза поглядела на нее с одобрением. Большинство посетителей считало своим долгом повествовать в утомительных подробностях, как они переживают и тревожатся. Хорошо хоть на сей раз не придется внимать этому спектаклю.
— Красивая музыка, — сказала женщина.
— Да.
Они молча слушали:
По правую руку твою царица в златом одеянье,
Да насладится царь твоей красотой.
— Это Гендель, — сообщила Роза.
Незнакомка насмешливо выгнула брови:
— Я знаю.
— Простите, — покраснела Роза. — В классической музыке я полный профан и тупо предполагаю, что другие тоже.
Вдруг у них за спиной раздался крик — пронзительный вопль изумления и боли. Они обернулись — в дверях стояла Одри с глазами как блюдца.
— Убирайся отсюда, б…! — заорала она.
Роза в ужасе встала:
— Мама, пожалуйста, у нас гостья.
— К ней-то я и обращаюсь! — кричала Одри. — Пошла вон! Во-о-он!!!
Она так широко раскрывала рот, что Розе был виден свод ее нёба и маленький язычок, непристойно подрагивающий в глубине глотки.
— Успокойся, Одри, — заговорила незнакомка с холодной невозмутимостью. — Я пришла сюда не для того, чтобы воевать с тобой.
На миг в комнате стало тихо.
Да насладится царь!
О, сладость наслажденья!
Насладится царь твоей красотой.
Одри бросилась на незнакомку, высоко задрав руку, изготовясь нанести удар.
Поначалу Карла опасалась катастрофы. В ней не было и намека на изящество — что взять с великанши. Руки постоянно попадали в неудобное положение, и она понятия не имела, как нужно целоваться. Халед с презрением отвернется от нее. Дабы опередить его, Карла вооружилась бесстрастной критичностью. У него слишком влажный рот. Он чересчур толстый. Его нарастающий энтузиазм нелеп и неприличен. Майк исполнял супружеский долг чинно, с каменным лицом, не глядя на нее и не заставляя смотреть на него, — и ей нечего было стыдиться. И уж конечно, он никогда не разговаривал во время акта.
Халед встал, чтобы достать презерватив из кармана пиджака. Откинувшись на подушки, Карла наблюдала, как он движется по комнате, вывернув внутрь колени и прикрывая руками живот и мошонку, словно персонаж из эротической комедии.
— А ты стеснительный! — удивленно улыбнулась она.
— Есть немного. — Он посмотрел на свое тело. — Боюсь, я не спортивный малый.
Простота этого признания, его безыскусная откровенность смягчила Карлу. Как доверчиво он показывает ей свою наготу! У него и в мыслях нет, что в их отношения может затесаться что-либо, кроме доброты и снисходительности друг к другу. Желудок Карлы, сжавшийся в твердый, тугой комок, начал потихоньку расправляться. У нее закружилась голова: она ощутила свободу, как ребенок, сбежавший от надзора взрослых. В этом гостиничном номере — в этой постели — они могут делать все, что захотят, и никто им не указ.
— Скорей, — прошептала она, протягивая к нему руки. — Иди сюда, скорей.
Она не столько совершала открытие, сколько вновь обретала позабытое знание. Когда-то, давным-давно, прежде чем горький опыт и отвращение к себе застопорили ее воображение, разве не догадывалась она, что любовь взрослых людей выглядит именно так? Разве в девической невинности не возникало у нее предвидение бесконечных чувственных радостей?
Потом они заснули. Проснувшись, Карла обнаружила, что Халед сидит на краю кровати и не сводит с нее глаз. Простыню прорезал тонкий луч синего света.
— Который час? — спросила она.
— Восемь. Пять минут девятого. Когда тебе нужно уходить?
— Скоро… — ответила Карла и добавила после паузы: — Но не прямо сейчас. (Оба улыбнулись.) Ты уже выглядывал в окно?
— Нет.
— Пойди посмотри.
Она с нежностью наблюдала, как он идет к окну: округлый мягкий торс, худые ноги — и вспоминала, как в детстве с братом и сестрой делала человечков из картофелин и палочек для коктейля.
— Ого! — произнес Халед, раздвинув шторы. Постояв недолго у окна, снова задернул шторы и вернулся в постель. — Мой кузен держит закусочную в Йонкерсе,[44]— сказал он, ложась рядом с Карлой. — После 9.11 к нему нагрянула полиция и увезла на допрос. Они хотели знать, — он негромко рассмеялся, — почему на стене его заведения висит фотография башен-близнецов.
— Но это возмутительно!
— Понятно, ему не понравилось, что его засадили в тюрьму, как преступника. Но кое-кому пришлось много хуже.
— Ну да, хваленая американская справедливость в действии.
— Ты всегда плохо говоришь об Америке, — вздохнул Халед. — А ведь это прекрасная страна.
Карла села:
— Как ты можешь так думать после того, о чем только что мне рассказал?
— Моего кузена не били и не пытали. Отпустили через два дня. Живи мы в какой-нибудь другой стране, возможно, мы его больше никогда бы не увидели.
— Халед! Америка бомбит гражданское население в Афганистане и в любую минуту вторгнется в Ирак. По-твоему, это нормально?
— Ох, — отмахнулся Халед, — все страны одинаковы. В любой стране сделали бы то же самое, будь у них столько же денег и мощи, как у Америки. Так устроен мир, так устроены люди.
— Но если все встанут на твою точку зрения, мир никогда не изменится.
— А ничего никогда и не меняется.
— Не согласна. Когда люди борются за свои права, многое меняется. Взять, к примеру, профсоюзное движение. За прошедшие сто лет оно преобразило жизнь миллионов американцев…
— Наверное, ты права. А я сам не знаю, что говорю. — Он погладил ее по спине: — Приятно?
— Погоди минутку…
— Давай не будем ругаться.
— А мы и не ругаемся, — упрямо возразила она. — Мы дискутируем.
