3
Тихо Сетон ходит из угла в угол кабинета с таким яростным нетерпением, что Болин то и дело с беспокойством поглядывает на дорогой ковер.
— Вы должны набраться терпения, Тихо.
— Но почему?
Болин с гримасой боли устроил поудобнее подагрическую ногу.
— Ваше представление — несомненное достижение. После первого акта все были едины — изысканно и трогательно до слез. Второй акт — колоссальный успех. Никто и никогда не видел ничего подобного! Память на всю жизнь. Но третий… У меня до самого конца были сомнения. А финал, когда кузнец поднялся из лужи крови, которую сам же и пролил, и пошел к выходу с торчащим копьем! Не знаю, говорили ли вам — многие из братьев посчитали это розыгрышем. Свекольный сок, знаете ли, давленые помидоры… есть много способов. Вставали, хотели потрогать, но тут же разбегались — из раны все еще вырывалась пульсирующая струя. Какое представление! Воля, несгибаемый дух! Библейский, библейский размах, другого слова не подобрать. Ни одному актеру такое не под силу… никогда не слышал я более восторженных оваций. Этот юноша — он поистине их заслужил.
Сетон кивнул, стараясь скрыть раздражение.
— Так в чем же дело? Все довольны, но…
— Вот именно, Тихо, — но! — Болин потер озябшие руки. — Но вы-то, вы, Тихо… вы-то вели себя более чем странно! Никто не понял, зачем вы начали крушить зеркала в конце второго акта. Сначала подумали — находка, желание подчеркнуть драматизм происходящего. Но нет — представление развивалось само по себе, а ваши действия никак не помогали развитию сюжета. Скорее наоборот. А потом… уверяю вас — разговорам не было конца. Вы лили ушат за ушатом воду на мельницу ваших недоброжелателей, и они своего шанса не упустили. Даже успех они обратили против вас. Как можно доверять человеку, в чью голову может прийти нечто подобное? На этот вопрос ответить нелегко. Возможно, замысел ваш гениален, но… представьте, даже при всей широте взглядов нашего ордена вы ухитрились перейти границу. Еще вина?
Сетон протянул бокал. Болин молча налил ему вина из серебряного графина.
— Но не все, не все так плохо… Скажите, а эта девушка, которая у вас… та, которую ищет пальт, ваш супостат? Может ли она помочь решению остальных ваших бед? Если я скажу братьям, что вы чисты, что за вами никто не охотится… вполне возможно, они согласятся закрыть глаза на ваши выходки. Но сейчас… если бы я искал самый неподходящий момент заступаться за вас перед орденом, то лучше случая не придумать.
— Она в таком состоянии, что пользы от нее никакой.
— Так позаботьтесь, чтобы польза была! — неожиданно резко сказал Болин.
С недовольной миной покачал головой, но быстро вернулся в обычное расположение духа.
— Ну хорошо… что нам остается делать? Терпеливо ждать. Скоро ложа соберется опять, и, если вас это может утешить, в вашу пользу будет больше голосов, чем обычно. Не знаю, достаточно ли, но больше. А пока… вы же не испытываете никаких неудобств? Надеюсь, вам у меня удобно.
Он поднял бокал.
— Не печальтесь, Тихо. Мой голос вполне может оказаться решающим. Если, конечно, я не ошибаюсь в расчетах.
4
Опять судорога, да такая, что позвонки хрустнули, словно соревнуясь со стонами и скрипами откидной кушетки. Несколько секунд — и отпустило. Кардель перевел дыхание и закрыл глаза. Он вертится всем своим огромным телом, пытается найти единственное положение, в котором может хоть ненадолго успокоиться: свернуться, как дитя, прижать культю к груди и обхватить здоровой рукой. Но и сон не приносит облегчения: Карделя окружают мертвецы. Толпа мертвецов. Не просто окружают — стиснули так, что едва может дышать…
Он опять в Свенсксунде, на борту «Ингеборга». Судьба корабля предрешена. Уже упал глаз русского канонира на незащищенный борт выпавшего из строя фрегата. А может, и не целился, может, разрядил пушку наугад, в молоко, чугунное ядро должно было с разочарованным шипением грохнуться в волны. Шансов попасть почти не было, а попал. Хруст дубовой обшивки, пожар, взрыв на пороховом складе. С оглушительным грохотом мечущиеся по палубе лафеты, ручьи крови, сливающиеся в адскую какофонию предсмертные крики и вой ветра в горящих парусах… И вот он уже в воде, прикованный к обломку палубы якорной цепью, из последних сил удерживает за ворот тонущего друга Юхана Йельма… нет, не удержал. Еще одна потеря. Только оловянные пуговицы мундира и неестественно огромные белки мертвых глаз светятся еще несколько мгновений в черной, радужной от разлившегося масла воде. Потом гаснут и они, но он их по-прежнему видит, долго… Но это уже, наверное, бред. Еще несколько часов в ледяной воде, прикованный смертельной и спасительной цепью… Подходит шлюпка, моряки пытаются ослабить цепь, освободить руку, но сил не хватает. Начинают спорить, у кого нож длиннее и острее — никому не хочется вытянуть короткую щепку. Ему все равно — рука ничего не чувствует… Поскользнулся на глинистом дне Фатбурена, потерял опору, схватился за изуродованное тело, как за спасательный буй. Гротескное объятие…
Только этого не хватало. Теперь ему улыбается Сесил Винге. Они сидят на закопченных лавках в «Гамбурге», беседуют. Сесил прощается, открывает дверь, а за дверью — не Почтмейстерский взвоз, а непроглядный мрак. Бездна. И вот он уже на могиле Сесила.
На похороны почти никто не пришел.
Прахом станешь…
А вот смертельный забег по пылающим коридорам Хорнсбергета. Красный самец воет от голода. Детский крик о помощи, которой нет и не будет. Трупики ее детей на его руках. Эрик Тре Русур, захлебнувшийся в овечьем корыте.
Окружающие его привидения чуть не отталкивают друг друга. Сожженные, утонувшие: он еще смеет жить, он обладает всем, чего их лишили. Несправедливо — воют призраки. Несправедливо!
Ему душно, он отталкивает их, хочет прогнать, падает на пол, просыпается и чуть не теряет сознание от боли в культе. Опять открылись ворота ада, и опять спасла его культя. В который раз. Ее поджаривают на адском огне досрочно, готовятся к торжественной встрече, но рука, которой у него нет, напоминает о себе — проснись! — и он успевает ее выдернуть, выпростать из смертельных объятий ночного кошмара.
Никогда так не болела, как сегодня.
Эту фразу он произносит вслух почти каждое утро. Бьет культей о пол, старается посильнее. Потому что живая боль — все-таки живая, она понятна и преходяща, ей можно воспротивиться криком или плачем. Только что въехавший сосед стучит в стену, Кардель разражается градом ругательств — еще одно доказательство: он жив. Пока.
Ночь. Колеблющийся огонек сальной свечи отражается в черном окне с извивающимися ручейками дождя. Эмиль Винге, склонившийся над кожаным с позолотой бюваром — знакомая папка. Рукопись Эрика Тре Русура.
