Но больно уж агрессивно он был настроен. Слишком чудовищен, отвратителен был Самохвалов. И Двинятин тут же поплатился: успел перехватить бьющую руку, но получил страшный удар рифленым ботинком по пальцам ноги. Боль пронзила все тело снизу вверх до самого сердца.
Спасло его лишь неожиданное вмешательство Абдулова. Тот сумел встать и левой рукой сзади изо всех сил ударить Самохвалова по почкам. Любой другой человек, наверное, упал бы с переломленным позвоночником. Но маньяк только врезался всем телом в бутылки. Он не чувствовал боли. Обернулся, совсем уже страшный, с торчащими из лица зеленоватыми осколками стекла, ударил Абдулова в нос и снова ударил, не чувствуя, что его тоже бьют. Раздался тошнотворный хруст, Черный Абдулла упал. Он не потерял сознания, с ненавистью глядя снизу вверх на Самохвалова, истекающего кровью, как и он сам.
Убийца выдернул из щеки острый осколок бутылки, зажал его в руке и сделал выпад в сторону шеи Двинятина. Тот перехватил руку, но не смог остановить. Так они и застыли в напряжении. Осколок стекла медленно, с дрожью приближался к пульсирующей на Двинятинской шее артерии.
«Если Андрей сейчас погибнет, — подумала в ужасе Вера, — виновата буду я.
Это я всегда окружена преступлениями и сую в них нос.
Это я его затащила сюда. Ко мне он примчался.
Это меня он защищает. Что ж стою?»
Ее страх за Андрея резко застучал в висках, нестерпимо горячей волной охватил голову. И тут же эта волна выплеснулась из нее, дунула вперед. Стеллаж с винами, у которого схватились в единоборстве двое мужчин, задрожал, как при землетрясении. Бутылки с оглушительными хлопками раскалывались одна задругой. Двинятина какой-то силой оторвало от убийцы и отбросило далеко в сторону, он не устоял на ногах, с удивлением взглянул на свою подругу. Та с прищуром смотрела на Самохвалова. Помост обрушился на него, посыпалось стекло, выдержанное дорогое вино разлилось озером. Казалось, пол винного подвала обагрился реками крови.
Убийца не шевелился, погребенный под обломками. Вера вновь задышала. Получилось…
Она быстро огляделась. Абдулов ошарашенно смотрел на разрушения, устроенные одним взглядом этой женщины, и не мог двинуться с места. Оцепенел и Андрей, он весь подался вперед и не отрывал взгляда от Вериного лица. Единственный оставшийся в живых охранник дрожащей рукой поднес ко рту микрофон и что-то зашептал.
Прихрамывая, подошел Андрей, обнял ее.
—Он успокоился наконец? Этот… Надо узнать, жив убийца или мертв, — сказал он.
Она прислушалась к себе, ответила:
— Жив.
—Ччерт… — плюнул мужчина.
Обращаясь к охраннику, Вера сказала:
—И аптечку пусть принесут. Поскорее!
Тот посмотрел на хозяина. Все еще лежащий, но в сознании, Абдулов кивнул.
В подвал ворвались люди, много людей. Подбежали к Абдулову, подняли, усадили, захлопотали вокруг него с аптечкой и льдом, достали бинты. Тот оттолкнул аптечку, кивнул на Веру и Андрея, себе забрал только лед. Зачерпнул ледяные кубики левой рукой, поднес к носу, зашипел от боли.
Аптечка оказалась у Веры в руках. Упавший стеллаж уже поднимали, груду разбитого стекла убирали. Работники бумажного магната хлопотали, как муравьи. Абдулов что-то сказал кашемировому помощнику, и несколько человек встали вокруг с пистолетами в руках. Тогда Лученко подошла к нему и негромко сказала:
— Еще несколько минут, и он ваш.
— Ладно.
Вытащили убийцу. Вера с аптечкой в руках приблизилась к нему, Андрей тут же оказался рядом и страховал ее, забыв о нестерпимо болевшей ноге.
Самохвалов был весь изранен и не шевелился, но смотрел осмысленно. Вера быстро и ловко перебинтовала несколько самых глубоких порезов. Присмотрелась, сказала: «О господи…»
— Что? — спросил Андрей.
— Вот… — Из раны на шее толчками лилась кровь. Сонная артерия… — Можешь остановить?
Не рассуждая, Андрей схватил пластырь и заклеил порез. Потом еще и еще налепил сверху и сбоку полоски пластыря.
—Ненадолго хватит.
—Подержи его, — попросила Вера.
Андрей и не думал оставлять ее одну с этим выродком. Он приподнял костистое тело, прислонил к упавшему боку стеллажа.
Самохвалов впервые чувствовал себя беспомощным. Руки и ноги его не слушались, в ушах громко звенело, он плохо видел. Жизнь вытекала из его шеи. И внезапно захотелось ее удержать — остро, жадно. Странно, но ему невероятно не хотелось умирать! Губы его задрожали, он заговорил быстро, хрипящим шепотом:
—Сделайте что-нибудь, помогите… Вы же доктор…
— Уже сделали, — ответила Лученко. — Можете говорить?
—Да… — Пока он говорил, ему казалось, что жизнь не вытекает. Ниточка разговора держала его на поверхности.
—Почему кинжал?
Он понял.
— Он же не такой. Тогда и оружие должно быть не таким. Хотя вы все говорили о нем: «Гений, гений»… Делает какие-то немыслимые фильмы. Я отпросился и пошел посмотреть. Ничего в «Истории дуба» такого нет. Скука… А все с ума сходят. Значит, опять сплошное вранье… И никакой он не гений…
— Вам стало завидно. Понимаю. Фильм вас потряс, только вы не поняли чем. Вы даже плакали, как когда- то в детстве. А потом испугались. Вы испугались того маленького Вадика, который, казалось, уже давно умер в вашей душе. А Ветровский фильм его разбудил. И вам стало страшно. Поэтому вы решили убить создателя фильма.
—А вам в детстве когда-нибудь приходилось…
Его отец работал на бойне при мясокомбинате. Убой скота был частью его повседневной жизни. Дома он изощренно издевался над женой и сыном. Однажды он показал сыну, как поступит с ним за непослушание. Отец посадил его любимого котенка в тиски и зажал маленькое тельце. Вопли и дикий вой несчастного существа долго звучали в ушах ребенка. Вид окровавленного куска плоти, только недавно живой, теплой и пушистой, стал непрекращающимся кошмаром всей последующей жизни. Вернувшись из армии, он зарезал сначала отца, мать, а затем всех родственников, живших поблизости. Ведь они не проявляли к нему в детстве ни малейшего сочувствия, хотя знали, что происходило в их семье. Так он восстанавливал справедливость, как он ее понимал…
Либо разговор действительно возвращал его к жизни, либо Двинятину удалось остановить кровотечение, но Самохвалов чувствовал, что ему стало лучше. «Жить, — думал он с удивлением, — странно, почему я раньше не понимал, как это хорошо. Любой ценой — жить!» Того, кто командовал, внутри теперь не было. Отныне он будет другим. С радостью он ощущал, как горят раны, как болит все тело. Чувствовать боль было счастьем.
Абдулов уже стоял, поддерживаемый со всех сторон. Он дал ей несколько минут. Но довольно.
— Хватит. Финиш, — гнусаво сказал он. Нос хозяина был залеплен марлевыми подушками.
