Лин едва заставлял себя сидеть на месте и жевать. Усталость ли сказывалась, или спина довела, но слушать светскую болтовню соскучившихся приятелей и наблюдать мирный семейный быт оказалось невыносимо.
«Счастливый семейный быт за острым частоколом, всего на одну зиму, — подумал он, — или до тех пор, пока этот частокол не сожгут те, кому достаточно заплатят».
Злость — на себя, на жреца, на обстоятельства, — до недавнего времени поддерживавшая, куда-то исчезла. Остались только уколы боли вдоль позвоночника, обида, зависть и стыд за себя самого, граничащий с отвращением. Настолько паршиво он не чувствовал себя с того дня, как сжег второе родительское письмо.
Первое — пришедшее сразу после того, как он окончательно решил порвать с родительским домом — уничтожить было легко и просто. Второе — где на трех страницах матушка «выражала беспокойство молчанием» и спрашивала, как учеба, а на четвертой ненавязчиво перечисляла все, что требуется разузнать, «но если просят взятку за придумай что-нибудь, или папа будет сердиться — ты же знаешь, как важно во всем быть экономным!» — Лин до сих пор помнил дословно… И как сжигал его — без хьорхи, на свече. Огонь пожирал строчку за строчкой, но память стереть не мог.
С трудом проглотив последний кусок рыбы, Лин поблагодарил хозяев за еду — может быть, чуть менее любезно, чем стоило бы — и вышел из дома. Снаружи тоже были люди — соседи свежевали туши, коптили рыбу, точили инструменты, малышня возились в куче песка. Но, все же, дышалось чуть легче.
Лин опрокинул пинком как-той чурбан, сел и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Не получалось.
«Солнцеликий, неужели на все это — твоя воля? Зачем родился, за что умру я, этот человеческий муравейник вокруг? Нет. Нет никакой твоей воли. Тебе не до нас — и нам не до тебя, и все это будет продолжаться, пока мир не провалиться в бездну — возможно, не так уж и долго осталось ждать… Досточтимому Джонотану Валбу и обожаемой матушке не пригодятся их поминальные дровишки красного дерева. Эта детвора в песочной куче никогда не вырастет настолько, чтоб удержаться в седле. А еще до того сдохну в какой-нибудь канаве я, как и предрекала матушка. Что ж — невелика потеря!».
— Лин-гьон, что с тобой? — Ная встревоженно смотрела на него.
Он не заметил, когда она подошла; слишком шумно и многолюдно тут казалось после дороги…
Выглядел со стороны он, согнувшийся в три погибели, наверняка паршиво.
— То есть, что? — он, стиснув зубы, выпрямился и изобразил искреннее непонимание. — Вышел воздухом подышать. С чего такие странные вопросы?
Ная присела рядом на корточки.
— Ты сам не свой, все последние дни, и выглядишь больным, Лин-гьон. И утром сегодня — ты не был пьян… Если ты не перестанешь врать, придется поговорить с Собачником. Может он, если нужно, заставит тебя лечиться.
«Великое пламя, Ная, ну о чем ты думаешь?» — Он сдержал горький смешок. Поговорить с Собачником — это было что-то новое. Девушка действительно беспокоилась, и от этого было приятно и муторно одновременно; беспокоиться ей стоило бы о себе.
— Ты, конечно, вправе мне не верить, и говорить, с кем хочешь, — сказал Лин. — Но на жреца я бы не советовал рассчитывать. Ему мало дело до вас, и тем более нет дела до меня.
— Вот и посмотрим. — Ная упрямо сжала губы.
— Ладно… — Лин растерялся от такого напора. — Делай, что считаешь нужным. Но…
— Обидно, что ты мне… нам врешь, Лин-гьон. — Голос девушки дрогнул. — Даже ты.
Боль хлестнула по спине, сжалась пружиной где-то между лопаток.
«Слушай и запоминай, магистр. Даже тем, кто хочет помочь тебе, кому ты сам хочешь помочь, кто тебе… дорог, да, дорог, — ты делаешь только хуже».
Хотелось взвыть, но Лин как-то сдержался. Нужно было объясниться, исправить ситуацию — не зря же Солнцеликий приучил людей к полуправде.
— Великое пламя, Ная, да не вру я, — сказал он с преувеличенной обидой. — Ничего особенного не случилось. В детстве немного повредил спину, с тех пор она иногда ноет от сырости… Неприятно, но я привык; да и толку с жалоб. Ну что? Теперь ты мне веришь?
— Как скажешь, Лин-гьон.
— Ну, уже хоть что-то! А еще лучше будет, если ты все-таки начнешь звать меня просто по имени, — в этом пожелании Лин был совершенно искренен. Накушался за жизнь почтительности — век бы не слышать.
— Хорошо, — кивнула Ная. Она все равно выглядела подавленной — сидела, ссутулившись, смотрела прямо перед собой, в соседскую стену.
Лин молча обругал себя последними словами.
— Ная… Я что, правда сильно тебя обидел?
Она покачала головой:
— Нет, что ты! Любой имеет право на секреты. Просто… грустно. Мы дома никогда за столом вот так вместе с гостями не собирались. Тяжело смотреть.
Лин вздрогнул. Пружина внутри распрямилась, ударила в грудь — и исчезла, оставив после себя кошмарную, тянущую пустоту.
— Отчим Фарга не любил гостей. А теперь мы… — Ная помолчала. — Мы уже никогда больше не соберемся: умер старший брат, и отчем тоже умер, дом сгорел, нас с Хо несет куда-то, как ветром листья. Если бы не старик Далт, если бы не Собачник и не ты — давно отправились бы на перерождение, вслед за братом. Я понимаю, это нормально… Но все равно грустно.
«Волей Солнцеликого, замолчи! — взмолился про себя Лин. — „Нормально“? Что ты такое говоришь?!»
— У Витольда хорошо, но… Не хочу пока возвращаться в дом. — Ная взглянула просительно. — Если я тебе не мешаю, можно я еще тут побуду, Лин-гьон… Лин.
Она = улыбалась — спокойно, тепло и горько. Глаза влажно поблескивали на худом лице.
— Если я помешала, извини, я…
Лин обнял ее — осторожно, страшась напугать, навредить, совсем расстроить:
— Нет ничего нормального в том, что вы с Хоно потеряли родной дом, — прошептал он. К горлу подступил жгучий комок. — В том, что вы жили дома, как чужие люди — ничего нормального нет! Но у тебя есть настоящее. Есть будущее. Тут, в Приозерье, хорошие люди… Они помогут. Вы не останетесь одни.
Ная не отстранилась, не расплакалась — только перехватила его ладонь на плече и крепко сжала пальцы.
— Спасибо, что поехал с нами… Пусть мне иногда сложно тебя понять, но ты тоже хороший человек, Лин. Без тебя нам с братом было бы гораздо тяжелее. Не хочу думать, что ты скоро уедешь.
Лин крепче обнял ее. Слова застревали в горле, но это было и к лучшему — иначе он мог бы наболтать лишнего.
* * *
Гостеприимство бродяг заставляло скрипеть зубами. На очереди была баня, и избежать этого не было никакой возможности. Вымыться хотелось, и боли от пара обычно уменьшались — но если б только можно было, как в Ордене, уехать под каким-нибудь естественным предлогом на полдня-на день и после попасть в парилку одному!
