Символично, что я в этот момент сидел со своей бывшей возлюбленной и бывшим другом, потому что это практически то же самое. Я любил их и понимал, что буду любить всегда. Но в моей жизни не было им места, и я не знал, куда мне деть все свои чувства и эмоции. Я не знал, что делать с ними, а они не знали, что делать со мной — прямо как с жизнью, не находите?
— Я никогда не говорила, будто ухожу от тебя только потому, что ты не станешь рок-звездой, — сказала Лиззи после недолгой паузы. — Ты же и сам это знаешь.
Я отрицательно помотал головой. Я ведь не знал. Вы сами можете это подтвердить. На протяжении всего моего рассказа я ни разу — ни вольно, ни невольно — не упоминал ни про какие недопонимания. Я действительно считал, будто она бросила меня потому, что я неудачник.
— А что ты тогда сказала? Повтори еще раз. На этот раз я буду очень внимательно тебя слушать.
— Но это уже не будет ничего значить, поскольку все уже изменилось. Согласен?
— В общем и целом.
— Ладно. Я сказала, что не смогу быть с тобой, если ты бросишь музыку.
— Тогда тебе не было особого дела до музыки. Тебе она даже не очень-то нравилась.
— Ты не слушаешь меня, Джей-Джей. Ты музыкант. Это не просто описание того, чем ты занимался. Это то, что ты собой представляешь. И я не утверждаю, будто ты станешь известным музыкантом. Я даже не уверена, что ты хороший музыкант. Я понимала, что ты никому не будешь нужен, если прекратишь заниматься музыкой. Сам видишь, что произошло. Ты уходишь из группы, и через пять минут уже стоишь на крыше многоэтажки. Тебе никуда не деться от музыки. Без нее ты погибнешь. Уже чуть не погиб.
— Ну… Да. Дело действительно не в музыкальной несостоятельности.
— Господи, ну за кого ты меня принимаешь?
Но я не ей это сказал, а самому себе. Мне никогда не случалось думать о себе в таком ключе. Мне казалось, что все дело в моих неудачах, но я ошибался. Тогда мне захотелось разрыдаться, честно. Я был готов расплакаться от осознания ее правоты. Я готов был расплакаться от осознания того, что я опять займусь музыкой, а мне так ее не хватало. Я хотел разрыдаться от осознания того, что я никогда не стану известным музыкантом, и Лиззи только что обрекла меня на тридцать пять лет бедности, неприкаянности и отчаяния, которые я проведу без медицинской страховки, останавливаясь в мотелях без горячей воды и перебиваясь паршивыми гамбургерами. Просто я буду их есть, а не готовить.
Мартин
Я пришел домой, отключил телефон, задернул шторы и последующие сорок восемь часов пил, спал и смотрел все передачи об антиквариате, которые только шли по телевизору. В течение этих сорока восьми часов я находился в серьезной опасности, у меня были все шансы пойти по стопам Марии Прево — голливудской актрисы, чье тело обнаружили вскоре после смерти, но в ужасном состоянии, местами обглоданное жившей у актрисы таксой. Отсутствие таксы, равно как и любых других домашних животных, служило мне единственным утешением в те дни. Я умер бы в одиночестве, и к тому времени, как мой труп обнаружат, он уже успеет частично разложиться, но все равно будет в целости, если не считать того, что отпадет по законам природы. Так что все было нормально.
Видите ли, какая штука. Причина моих проблем находится у меня в голове, если, конечно, сущность моей личности находится у меня в голове. (Синди и некоторые другие люди станут утверждать, что и причина моих проблем, и сущность всей моей личности находятся скорее ниже живота, но все же выслушайте меня.) У меня было множество возможностей все изменить, но я все время отказывался от них, принимая чудовищно неправильные решения, хотя, когда их принимал, мне (и моей голове) они и казались правильными. И получается, если я хотел хотя бы что-то изменить в своей жизни, которая катилась черт знает куда, то начинать нужно было именно стой самой головы, которая и стала главной причиной того, что я оказался в заднице. И какие у меня были шансы?
Спустя пару недель после устроенного Джесс представления в духе Джерри Спрингера, я перечитал записи, которые сделал в те два дня. Я был не настолько пьян, чтобы забыть о том, что делал эти записи, и к тому же они валялись по всей квартире на самом виду. Но мне потребовалось две недели, чтобы набраться смелости их прочесть, а когда прочитал, то мне ничего не оставалось делать, кроме как задвинуть шторы и опять достать виски.
Суть упражнения заключалась в следующем: я должен был проанализировать, пользуясь лишь своей головой, почему так по-дурацки вел себя в тот вечер, и перечислить все возможные дальнейшие действия. Моей голове нужно отдать должное — она хотя бы оказалась в состоянии понять, что мое поведение было дурацким. Просто она не знала, что с этим делать. Это все головы так устроены или только моя?
В общем, оборотные стороны невскрытых конвертов — по большей части со счетами — содержали в себе неопровержимые, как ни печально, свидетельства того, что люди не учатся на своих ошибках. «Почему так отвратительно обошелся с медбратом?» — написал я. Под вопросом был список:
1. Засранец (я? он?)?
2. Заигрывал с Пенни?
3. Симпатичный и молодой — тем и разозлил?
4. Люди достали.
Последнее объяснение, которое, вполне возможно казалось удивительно точным, когда я это писал, теперь выглядело удивительно искренне, но все же слишком неопределенно.
На другом конверте я нацарапал: «Возможные меры» (и, кстати, заметьте: это уже был буквенный список — надо полагать, это должно было подчеркнуть научный характер работы).
а) Убить себя?
б) Попросить Морин больше не прибегать к услугам этого медбрата?
в) Не надо?
На пункте «в» я остановился. Либо впал в ступор, либо посчитал, что «не надо» — это краткое описание решения всех моих проблем. Только представьте себе: как все было бы хорошо, если бы я ничего никогда и даже тогда «не».
Ни один из этих конвертов не уверил меня в величии моих умственных способностей. Я понимал, что записи сделаны человеком, который очень хотел поделиться одним секретом с группой людей, в которую входили и его маленькие дочери. Он хотел рассказать, что все медбратья — женоподобные лицемеры (судебному психологу будет достаточно слова «засранец» в качестве доказательства). А человек, проведший часть новогодней ночи в размышлениях, прыгать ему с крыши или нет, вполне мог добавить пункт «Убить себя?» в список ближайших дел. Если бы подобные размышления входили в программу олимпийских игр, я бы выиграл больше золотых медалей, чем Карл Льюис.
Очевидно, мне нужна была вторая голова. Одна голова — хорошо, а две — лучше, и все такое. Одной из них должна была остаться моя голова — хотя бы потому, что она знает имена и телефоны, а еще какие хлопья я люблю есть на завтрак. Вторая должна была уметь наблюдать и объяснять поведение первой — в манере дикторов из передач про диких животных. Просить уже имеющуюся голову объяснить ее же мысли столь же бессмысленно, как и звонить по телефону самому себе, — в обоих случаях единственным ответом будут короткие гудки. В лучшем случае можно оставить сообщение самому себе на автоответчик, если, конечно, он у вас умеет записывать сообщения, пока вы заняты другим. Мне потребовалось пугающе много времени, чтобы понять: у других людей тоже есть головы, и какая-нибудь сможет мне объяснить смысл всего произошедшего. Наверное, поэтому, подумалось мне, люди до сих пор заводят друзей. Я, казалось, всех своих друзей растерял, оказавшись в тюрьме, но зато я знал множество людей, которые с готовностью сказали бы все, что обо мне думают. На самом деле моя способность обижать людей и отстраняться от них могла сослужить мне здесь хорошую службу. Друзья и возлюбленные могли бы представить все случившееся в хорошем свете, но, к счастью, у меня были только бывшие друзья и бывшие возлюбленные. Все люди, которых я знал, готовы были всыпать мне по полной программе.
