— Круто, — сказал он и затем с меньшим энтузиазмом: — На самом деле было о’кей.
— Доволен, что вернулся? — спросил я.
— Мне нравится Америка, — подмигнул он. — Но только издалека.
Ой, избавьте. Джеральд наблюдал за этой сценой из угла комнаты, и, прежде чем он сумел подойти и все испортить, я обменял билет на REM на пакет грибов.
Теперь на экране периодически мелькают знакомые слова «Ханна-Барбера», напоминая о временах, когда по субботам хотелось проснуться с утра пораньше и смотреть мультики. В Маккаллоу все еще идет вечеринка, а Джеральд говорит о старых дружках, моделях «GQ», членах некой безымянной команды — бесстыдно врет. Я целую его, чтобы он заткнулся. И снова перевожу внимание на экран телевизора. Из открытых окон в Маккаллоу особенно громко играет песня New Outer «Your Silent Face»[36]. Шону нравилась эта композиция, и Митчеллу на самом деле тоже.
Джеральд говорит:
— Боже, не переношу эту песню.
Целую его еще раз. Песня оказывается последней на вечеринке. Она смолкает, и после нее ничего не играет.
Смотреть телевизор — смысла никакого. Ролик акутрима сменяет ролик «Сникерса», потом идет видеоклип The Kinks, потом «В новостях». Маме нравится новый клип Kinks. Это наводит на меня даже больше тоски, чем Джеральд.
— Ты в ауте? — спрашивает он. Я смотрю на него.
— Ему нравится тот, которому нравится она. Ей, мне кажется, нравится кто-то другой, возможно я. Вот и все. Логики никакой.
— Хм, — произносит Джеральд, проверяя карманы. Он достает салфетку, в которой были грибы. Ничего не осталось, одни крошки.
— Никому никогда не нравится тот, кто надо, — говорю я.
— Это неправда, — говорит он, — ты мне нравишься. Это не совсем то, что я имел в виду, и совсем не то, что мне хотелось услышать, но я спрашиваю начистоту:
— Правда? Наступает молчание.
— Конечно. Почему нет? — говорит он. Ничего нет хуже, чем и быть пьяным, и заблуждаться.
Лорен
Следующая неделя (или, может, это была пара дней) прошла как в тумане. Номера в мотелях, ночи напролет в дороге, раскумар в несущемся по заснеженному асфальту «миджете» его приятеля. Все как будто ускорилось, время летело. Никаких бесед — мы не разговаривали в те дни на дороге. Мы дошли до той стадии, когда просто не о чем разговаривать. Даже самые элементарные формы беседы остались позади. Не было даже приличествующих «как самочувствие» с утра; мы отказались от использования самых простых вопросов, как, например: «Мы можем остановиться на этой заправке?» Ни слова. Ни от него, ни от меня.
Хотя иногда на той неделе, даже когда мы молча сидели в гудящей машине, мне на самом деле казалось, что он о чем-то размышляет. Он притормаживал, если мы проезжали здание, пусть даже отдаленно напоминавшее часовню или церковь, и пялился на нее, не выключая мотора. Затем снова несся и не останавливался до тех пор, пока не находил где-нибудь подходящий мотель. Там-то, в номерах этих мотелей, мы и стали нюхать кокаин, который был у него с собой, и из-за кокаина эти дни — и без того короткие — казались еще короче, а он вел еще быстрее, еще более рискованно, пытаясь добраться до какого-то неизвестного пункта назначения. В мотелях мы не спали, ночами напролет работал телевизор, а мы нюхали кокаин, и, если нам нужно было потом что-нибудь съесть, чтобы не сводило желудок и мы могли двигаться дальше и снюхать еще больше кокса, он выходил из номера и возвращался с сигаретами, чизбургерами и шоколадками, купленными на чью-то карточку «Американ экспресс», потому как наличных у него не было.
Кокаин, как ни странно, не разговорил ни одного из нас. Мы снюхивали несколько дорожек и вместо лицемерной болтовни смотрели телевизор и курили, никогда не ссорясь, просто сидели в номере, или в «миджете», или в кофейне, почти стесняясь друг друга. Он все более худел, по мере того как кокаина у него оставалось все меньше.
Я питалась одними шоколадными батончиками и пила диетическую колу. Радио всегда было включено, независимо от того, были поблизости радиостанции или нет. Передавали новости, но на самом деле слушать было нечего. Землетрясения, погода, политика, массовая смерть. Все это было скучно. У меня была с собой фотография Виктора, и я доставала ее и разглядывала, рядом сидел Шон в темных очках, закрывавших стеклянные глаза, и непрестанно шмыгал носом, а я трогала фотографию. Она была черно-белая, и Виктор без рубашки, с сигаретой, красовался перед объективом, стараясь выглядеть как потускневшая, но тогда еще молодая кинозвезда — прикрытые глаза имитируют сексуальный взгляд. Виктор мне нравился еще больше из-за этой фотографии и тайны, которую она скрывала. Но тогда я не любила его, я не могла его любить, потому что он остался с Джейме, и это было непростительно. Единственной кассетой в машине был старый Pink Floyd, Шон слушал только «Us and Them», перематывая песню снова и снова, неровный ритм меня усыплял, чего Шон, возможно, и хотел, потом же он прибавлял звук всякий раз, когда хор взрывался «Haven’t you heard, it’s а…»[37], и, вздрагивая, я выпрямлялась, сердце стучало, и я тянулась убавить звук, как только его пальцы отпускали колесико громкости. Затем песня постепенно стихала, и он перематывал на начало. Я ничего не говорила.
Шон закуривал сигарету, выбрасывал спичку из окна, делал затяжку, тушил сигарету.
Шон
Все деревья были мертвые. На обочинах валялись мертвые скунсы, собаки, а временами и олени, их кровь окрашивала снег. Горы заросли мертвым лесом. Оранжевые знаки извещали о дорожных работах. По радио были одни помехи, а магнитофон барахлил, не желая играть ничего, кроме кассеты Roxy Music, да и ту — искаженно и слишком громко. Дорога казалась бесконечной. Мотели. Покупка еды в супермаркетах. Лорен, которую постоянно тошнило. Она не разговаривала со мной. Я тогда просто следил за дорогой или глазел на людей в других автомобилях. Когда нам удавалось настроиться на станцию, там ставили только песни Creedence Clearwater Revival, от которых становилось грустно, но я не знал почему. В номерах мотелей ее глаза были пустыми, в них читалось осуждение; ее тело — траченное, жалкое. Она тянулась ко мне — унылое прикосновение, я говорил ей, чтоб отстала. На бензоколонке в месте под названием Бетель, по другую сторону границы, уже в Мэне, я чуть не бросил ее, когда она пошла в туалет блевать. Я наездил почти две тысячи миль за ту неделю. Почему-то много вспоминал Роксанн. Я думал, куда бы отправиться, но не смог ничего придумать. Впереди ждал очередной мотель или бензоколонка. Она сидела рядом вялая, талая. Она била стаканы в ванных мотелей. Она перестала носить обувь. Я много пил. Просыпался на следующее утро, если вообще ложился, с похмелья и смотрел на ее жалкое тело, лежащее в кровати рядом со мной, и опять думал о том, чтобы ее бросить. Не будя ее, украсть все ее вещи, косметику, которой она все равно перестала пользоваться, одежду — в общем, все, и свалить. Она всегда была в темных очках, даже ночью в сильный снегопад. Снег был мокрый и шел часто. Темнело в четыре, и над деревенскими восходами и закатами кружил снег…
