Слава богу. Не представляю, как я выложил бы эту самую правду Делайле.
Я взял трубку:
— Привет!
— Я скоро буду. Глазом моргнуть не успеешь, сынок.
— Ой, погодите! Вы где?
— Дома. В Сан-Диего. Немного раньше вернулась, чем думала, — полтора дня назад. И уже сажусь в машину. Еду к тебе, сынок.
Я еще долго стоял с трубкой в руке, гадая, как ей это удается? Делайла — просто чудо. Всегда знает, где она сейчас нужнее всего.
* * *
В ожидании Делайлы я решил заняться перестановкой. Убрать из комнаты колыбель Натали и разные мелочи, которые напоминали бы о прошлом.
Вот когда я в полной мере ощутил, что произошло. Представляете? Только в тот момент. Господи, как мне стало плохо и больно. Даже колени подкосились, честное слово. Пустая колыбель… Пустая кладовка…
Я заметался по комнате — лишь бы что-то делать, лишь бы не рухнуть в буквальном смысле. Собрал диван. Выволок колыбель во двор. Сложил японскую ширму, чтобы вернуть бабушке. Слезы были рядом, но я глотал их, смаргивал. И мне удалось не заплакать. Удалось убедить себя, что я выше горя.
Я собрал свои вещи, которые надо было постирать, не забыв проверить все карманы. И в тех брюках, которые надел в дорогу из Нью-Йорка, нашел деньги — остаток от пятидесяти долларов Делайлы. И еще скрученную бумажку. Я не сразу понял, что это за листок. Развернул…
Сынок, ты отважный боец.
Я — отважный боец…
Больше я ни к чему в комнате не притронулся. Упал на ковер и заплакал. Черта с два я выше горя.
* * *
— Что за история любви без счастливого финала? — сказал я.
Мы с Делайлой устроились в моем домике. Вентилятор работал на всю катушку, но Делайла все равно еще и веером обмахивалась — тем самым, японским, который я для нее купил.
— Сынок, я тебе уже говорила, когда ты в первый раз спросил, помнишь? Я тогда сказала, что не все истории любви заканчиваются счастливо. Но ты по крайней мере попытался. Все на кон поставил ради любви. Тебе хватило смелости попытаться, несмотря на все, что в тебя вдалбливал отец. Уж он-то выложился по полной, сынок, чтобы ты никогда не узнал настоящей жизни. А ты живой. Несмотря на все его усилия.
— Знаете, а я, кажется, готов ему поверить. К чему рисковать и все ставить на кон, если в итоге получаешь… вот такое?
— Никто никогда не знает, как дело обернется, сынок. Потому и называется — риск.
— Да. И я все потерял! Может, отец прав?
Я был совершенно убит. Иначе, конечно, не произнес бы таких ужасных слов.
— Вот уж нет, — Делайла мотнула головой, — неправда. Что ты все потерял — это неправда. У тебя появился свой дом. Ты нашел бабушку, которая тебя очень любит. Ты получил свободу. Совершенно новую жизнь получил. И не забывай о маме, с которой вам еще предстоит узнать друг друга. А ты говоришь — все потерял! Знаешь, кто действительно все потерял? Твой отец. Вот кто потерял все — вплоть до самого распоследнего шанса хоть что-нибудь в этой жизни получить, кроме тебя. И тебя в итоге тоже потерял. А почему? Осторожничал чересчур. Ну-ка, сынок… Куда подевался мой друг храбрец Тони?
— Тони умер. Помните конец той истории любви? Тони застрелили.
— Хм. Что ж… Выходит, тебе повезло, что Себастьян жив. Верно, сынок?
Я не ответил. Я смотрел на приветственный плакат с подписями соседей, которые столько сил вложили в этот дом. И в душе понимал правоту Делайлы. У меня ведь теперь есть свой дом. И Мохаве. Разве не об этом я мечтал?
— Сынок? Ты понял, к чему я клоню?
— Да. Я понял, к чему вы клоните.
— И еще, Себастьян… — Насколько я помню, за все время нашей дружбы Делайла не называла меня Себастьяном. — Тебе в это трудно поверить, но первая любовь бывает у всех. И по дороге к большой, серьезной любви ни у кого не обходится без царапины-другой, а то и настоящей раны. Тебе будут сочувствовать и говорить, что очень даже тебя понимают. Увы, это не так. Не потому, что люди врут, боже упаси. Просто никто не способен ощутить чужую боль как свою собственную. И никто из них не представляет, как тебе больно. Ведь их первая любовь давно прошла, а со временем боль забывается. Вот тебе две новости, хорошая и плохая. Плохая в том, что на самом деле никто сейчас не может понять, до чего тебе тяжело, сынок. А хорошая — если они забыли, то и ты со временем забудешь.
— Забуду? Вряд ли. Мне никогда с этим не справиться.
Я был честен. Чертовски честен, до ненормальности. Потому что это ведь Делайла. С Делайлой можно. Точнее, нужно. Делайла заслуживает только полной честности. По правде говоря, я ждал ее возражений. Думал, она скажет, что я не прав. Я привык к тому, что я всегда и во всем не прав. Отец мне об этом десять лет твердил.
— А я и не говорила, что ты непременно справишься, сынок. Твоя боль — как металлический штырь, из тех, что в деревья вбивают. Если дерево не погибнет, то продолжает расти, и штырь тогда становится его частью. Пройдет время, сынок, и ты тоже научишься жить со своей болью.
Как я был благодарен Делайле за эти слова… В это, по крайней мере, я мог поверить. Почти.
* * *
Уже далеко за полночь, а сна буквально ни в одном глазу.
Делайла спала на раскладном бабушкином диване в большом доме. Утром она собиралась уехать, и мне уже было одиноко.
Я вышел во двор, посмотрел на звезды. Вытянулся на шезлонге — том самом, где лежал в обнимку с Марией. Только теперь я был один. Совершенно один.
И все же… что-то во мне уже изменилось. Я многое потерял. Многое, но не все. Из меня будто вырвали сердце. Внутри саднило. Глаза горели от слез, горло распухло. Я не мог уснуть. Короче, состояние — хуже некуда. Но я был жив. На сто процентов не был уверен, что это так уж хорошо, но я определенно был жив.
Вскоре из-за горизонта выплыла луна. Никогда такой не видел. Почти идеально круглая, только один бочок будто стертый, а так — настоящий круг. Раза в три больше, чем всегда бывает. И желтая! Не белая, а желтая-желтая.
Сначала я никак не мог сообразить, почему она такая громадная и такая желтая. Но она поднималась, поднималась — и вот уже стала похожа на обычную луну. Наверное, только у самого горизонта круг луны больше всего. В Манхэттене ведь горизонта не увидишь, и на луну можно посмотреть, только когда она уже над небоскребами висит.
Я вспомнил, как Делайла говорила со мной о природе. «Найди что-нибудь, не сделанное руками человека». Вспомнил, как, глядя на луну в Нью-Йорке, я сказал: «Спасибо, хотя и не за что!» А за свою жизнь так и не сумел поблагодарить, потому что жизни-то у меня и не было. Тогда — не было.
— Спасибо за мою жизнь! — произнес я. Громко. И представьте, я сказал от всего сердца.
И это оказалось совсем не трудно. Потому что теперь мне было за что благодарить природу. Она подарила мне настоящую жизнь.
