В тот вечер, когда я обедал в «Кенморе» с Джеком, Алисой и Кики, любовный (а точнее, семейный) треугольник уже сложился. Джек позвонил мне и пригласил приехать — хотел повидаться, поговорить о суде и, что немаловажно, со мной расплатиться. Я уже говорил ему, что считаю его, несмотря ни на что, своим другом, что к нему привязался, однако бизнес есть бизнес. «Работать на тебя бесплатно я не собираюсь», — предупредил я и поинтересовался, что будет с моим гонораром, раз его банковские счета находятся под замком у государства. Где он возьмет десять тысяч долларов, чтобы заплатить мне вперед? — недоумевал я. Я знал двух весьма преуспевающих юристов, которые не получили свой гонорар ни до суда, ни после.
— Скажу тебе прямо, Джек, — заявил я ему, — ты — жулик.
— От жулика слышу, — засмеялся он. — И какого жулика! Я по сравнению с тобой — сосунок, — добавил он, чем весьма мне польстил: из его уст такой «комплимент», даже если он не соответствовал действительности, дорогого стоил. На самом же деле, назвав меня «жуликом», он имел в виду то, с какой готовностью я обеспечил ему алиби, причем алиби вполне надежное. Действительно, за три недели до суда я заручился голосами пятнадцати свидетелей, которые готовы были подтвердить (как говорится, с фактами в руках), что в тот вечер, когда было совершено нападение на Стритера и мальчишку, мой подопечный находился в Олбани. Там его видели и официанты, и маникюрша, и администратор местной гостиницы, и физиотерапевт, и продавец машин, и чистильщик обуви, и парикмахер, и приказчик из магазина готового платья, и многие другие.
В отель «Кенмор» я явился за полчаса до назначенного срока и вошел в люкс Джека в сопровождении Хьюберта Мэлоя, упитанного, совсем еще юного ирландца из Трои, которого Джек переманил у Винсента Колла и использовал в качестве личного телохранителя. Хьюберт меня знал и разрешил подождать в гостиной. В ноздри мне сразу же ударил едкий запах ладана, и я увидел, что из приоткрытой в соседнюю комнату двери ползет дымок… Перед горящей в медной подставке кадильницей, со щеткой в руке, стояла на четвереньках Алиса и натирала лимоном ковер. Зрелище было столь странным, что мне стало неловко; ощущение было такое, словно я заглянул в чужой сон. Алиса была в комбинации и в чулках; один чулок «поехал» — это почему-то бросилось мне в глаза. Непричесанная, без косметики. Я тихонько встал и пересел на другой стул, откуда ее комнаты видно не было.
Минут через десять появились Джек с Кики, и Алиса вышла из своего номера совершенно другим человеком: аккуратно причесана, на губах помада, поверх комбинации и «поехавшего» чулка прелестный халатик в цветочек. Она поцеловала Джека в щеку, поцеловала и меня и сказала Кики:
— Твое черное платье пришло из чистки, Мэрион. Оно в шкафу.
— Замечательно! Спасибо большущее! — Кики расплылась в обворожительной улыбке. Сама любезность, сама благодарность.
Вот свидетелем какой идиллии я стал. Впрочем, думаю, не стоит множить примеры взаимных любезностей, которыми обменивались в моем присутствии «закадычные подружки». Джек отвел меня в сторону, и мы некоторое время строили прогнозы относительно предстоящего суда и поведения наших свидетелей (особые опасения вызывал у нас не предстоящий суд, а следующий, федеральный), после чего Джек вручил мне белый конверт с двадцатью пятисотдолларовыми купюрами.
— Все в порядке?
— Похоже на то. Но учти, гонорар я приму лишь в том случае, если ты скажешь мне, откуда взял деньги.
— Не ворованные, не бойся.
— Боюсь.
— Я только что получил их от Бешеного. Все законно. Это мой гонорар за то, что я передал кое-какую сумму.
В действительности же, как я вскоре узнал, это был выкуп, заплаченный за Лягушатника Деманжа, который, на паях с Винсентом Коллом, владел самой большой пивоварней в стране. Винсент Колл, Туша Маккарти и еще один тип, чье имя я так и не запомнил, выкрали Лягушатника в самом центре Манхаттана и вернули его целым и невредимым несколько часов спустя, когда тридцать пять тысяч долларов выкупа были переданы Джеку, который, хоть и был выпущен под залог, покинул ради такого случая пределы штата и собственноручно поехал за выкупом в Джерси. Бешеный понимал, что Колл и Маккарти — кретины, и Джек в этом таинственном похищении отнюдь не только посредник, отчего отношения между Бешеным и Брильянтом серьезно, хотя и не навсегда, пострадали. Меня, впрочем, все это мало занимало. Я, со своей стороны, заверил Джека, что в любом случае сделаю все возможное, чтобы выиграть его дело.
Кики плюхнулась на стул, с которого я видел, как Алиса ползает по ковру со щеткой в руке, и, дождавшись, когда мы с Джеком кончили совещаться, капризным тоном заявила:
— Джекки, кушать хочется…
Я заметил, что лицо Алисы при слове «Джекки» перекосилось, как от боли.
Джек посмотрел на меня, спросил: «Пойдешь с нами обедать?», а когда я ответил: «Почему бы и нет?», сказал: «Вот и отлично. Девочки, самое время почистить перышки», и, спустя двадцать минут и два коктейля, мы уже спускались в лифте в ресторан «Рейн-бо». Мы — это я (горшок с золотом в нагрудном кармане), Джек, две его прекрасные половины, от каждой из которых исходили любовь, жертвенность, аромат духов, надежда и легкое смущение, а также Хьюберт — тролль, стерегущий сокровища.
Когда мы вошли в ресторан и направились к угловому столику, за которым всегда сидел Джек, Кики, для отвода глаз, взяла меня под руку.
— Знаешь, — прошептала она, — Джек только что сделал мне подарок.
— Что ж он тебе подарил?
— Пятьсот долларов.
— Неплохой подарок.
— Одной бумажкой.
— Одной бумажкой? Такую не часто увидишь.
— Лично я ее вижу впервые.
— Припрячь ее хорошенько.
— Уже. Она на мне.
— На тебе?
— В трусах.
Спустя два дня Кики отнесет эту банкноту (к тому времени орошенную не только ее, Кики, любовной влагой, но и любовной влагой самого Джека) мадам Амалии, старой цыганке, державшей кондитерскую на Гудзон-авеню, заплатит ей двадцать пять долларов за то, чтобы колдунья, во-первых, заговорила прежнюю любовь и, во-вторых, вбила клин между мужем и женой. Зная, о какой жене идет речь и какую любовь следует заговорить, мадам Амалия припрятала пятисотдолларовую банкноту подальше.
— Ты видел наши с Джеком новые фотокарточки? — спросила Алиса, садясь напротив меня.
— Нет еще.
— Мы фотографировались на этой неделе. Раньше ведь у нас не было ни одной хорошей фотографии — если, конечно, не считать тех, что появлялись в газетах.
— Они у тебя с собой?
— Конечно. — И Алиса протянула мне фотографии.
— Вот эта действительно хороша.
— Мы ведь даже во время медового месяца не фотографировались.
— Вы оба улыбаетесь.
— Да, я сказала Джеку: давай хоть на фотографии будем счастливыми.
