Завершение строительства Сулеймании стало вызывать у султана нервозность. Новые события в семье государя начали еще серьезнее влиять на его странное поведение. Серьезно больная жена Роксолана, чувствуя приближение конца, спешила претворить в жизнь овладевшую ей идею: она желала увидеть на троне Османской империи младшего сына Баязида, который выглядел более способным, чем его брат Селим. Но закон был на стороне старшего. Исключительным правом наследия обладал старший сын, и это был Селим. Но мать не могла смириться и всячески старалась рассорить их, нахваливая младшего и подстрекая его к борьбе за престол. Ее зять Рустем-паша, муж дочери Михримах, наученный горьким опытом, в этот раз решительно уклонился от нового семейного заговора. Но это только помогло прочим, кто ради собственных интересов решительно вмешался в свару. Амбициозный Лала Мустафа-паша, младший брат Дели Хусрев-паши, родственник Мехмед-паши Соколовича, тот самый, которого Баица в Эдирне обучал наукам и покровительствовал ему в жизни, увидел в этом собственный шанс. То ли обозлившись, что султан когда-то отнял у его родного брата государственную печать, когда тот был великим визирем, отдав ее именно Рустем-паше, что привело к смерти Дели Хусрева, то ли по каким-то иным причинам он стал главным лицом в реализации сплетен султанши. Рустем-паша, чтобы никто не подумал о том, что он мстит брату бывшего великого визиря, обратился за помощью к Баице. Он попросил обратиться к тому как к родственнику и образумить его. Баица согласился, но к султану явился вместе с Ахмади, и оба они рассказали об играх, которые ведутся за его спиной. Сулейман принял это к сведению, видимо, не желая уничтожить последние следы отношений со столь прежде любимой Роксоланой. Гнев он обратил на своего любимца Мимара Синана! И теперь тот явился к соседям с тем, чтобы пожаловаться на неразумный поступок государя. Он рассказал им, что султан пригрозил ему смертью, если он в течение двух месяцев не передаст ему ключи от Сулеймании. К тому же падишах приказал немедленно закончить мавзолей для жены Хасеки Хюррем и его самого. После чего, не смягчив угрозы, но все-таки спокойнее сообщил, что позволяет ему и себе, как строителю, возвести собственный мавзолей во дворе мечети, так как он понимает: это будет самая красивая мечеть в империи. Синан не позволил обмануть себя. Когда Баица сказал ему: «Вот видишь, какую честь оказал тебе падишах, ты даже в смерти будешь близок к нему, пусть и в ногах, а ты боишься, что он убьет тебя!» – Синан ответил ему: «Это ничего не значит. Я могу выстроить себе гробницу на почетном месте, а он все равно убьет и меня, и ее, похоронив со всеми подобающими почестями! Не знаю, как должна выглядеть почетная казнь, но он в состоянии придумать и такой церемониал».
Эти слова, хотя и сказанные как бы в шутку, говорили о том, что Сулейман, несмотря на все свои странности, оставался самым мощным властелином в Азии и Европе.
Как бы там ни было, Синан точно в назначенный день сообщил о завершении работ. И тогда падишах опять удивил всех. На торжестве, какого еще не знал Царьград, перед всеми приближенными и всеми жителями султан передал ключи от мечети в руки Кодже Мимару Синану и велел ему отворить двери! И перед лицом всех присутствующих громко спросил его:
– А почему ты не написал на них свое имя?
Сулейман был серьезен. Он хотел таким образом похвалить его перед всеми, может быть, и слегка преувеличенно.
Синан не смутился:
– Кто я такой, чтобы написать свое имя на доме Аллаха? Султан расплылся от удовольствия – таких подданных у него еще не было.
Глава Ю
Я уж и не припомню, сколько раз приезжал в Турцию ради сбора материалов для этой книги. Даже отправляясь туда на отдых с семьей, кроме общего удовольствия, которое мы каждый раз получали в этой уникальной и странноватой стране, я всегда уворовывал хотя бы момент от права на туризм и отдых в попытках отыскать еще какой-нибудь материал. Выводы, к которым я приходил во время многолетних поисков, иной раз были весьма неожиданными. Примерно так, как я однажды, в одной из фаз жизни, потерял веру в литературу, поскольку решил, что нашел себя в музыке, которая мне тогда показалась привлекательнее литературы. Так и в поисках материалов о своих героях я нередко вдохновлялся увиденным больше, чем прочитанным. Однако повезло, что уже тогда главным героем наряду с архитектором Коджой Мимаром Синаном был, как мы сказали бы сегодня, политик – Мехмед-паша Соколович, а не какой-то писатель. Случись так, тот литератор оказался бы в книге в очень невыгодном по сравнению с архитектором положении. Потому что, так монументально восстав передо мной, убедительно торжествовала огромная сила возведенных строений, которые я, как и любой другой, мог попытаться описать. И провалиться. Потому что слова ничего не могли поделать с ними. Эти живые картины были величественны по сравнению со всем прочим. Наверное, здесь увиденное и пережитое сливалось воедино в некое неизвестное мне новое искусство. Несуществующее. Которое невозможно создать, потому что его основу составляли чересчур разнящиеся средства. Как превратить хамам в нечто новое, чтобы при этом оно, это новое, не было ни его фотографией, ни его описанием? И чтобы это было искусством.
Перед конкретной музыкой, которая в свое время отвратила меня от писательства, не было подобной проблемы, потому что она была новой, но возникшей внутри собственного искусства. Хотя и ее, откровенно говоря, создавали не писанные слова. А тогда какие же? Несуществующие! Валлийский композитор Карл Дженкинс в конце восьмидесятых годов XX века, опираясь на традиции классической музыки, которой он обучался, внес в уже известный тогда этностиль современной музыки совершенно новые элементы. Как всякий ловкий и несколько хитроумный знаток нот, он понимал, что тоньше всего задевать душу может инструмент, наиболее близкий к человеческому голосу, – виолончель, и весьма обильно пользовался ей, но вместе с ней – и голосом! Вместе с частичным солированием он ввел традицию женского хорового пения а капелла африканских племен в созданные им рамки. Но голосу он предназначил только пение, но не понимание. Язык, или исполняемый текст, был несуществующим, вымышленным. Так, рискуя что-то проиграть в композиции, суть всеобщего слушания он акцентированно передвинул в сферу прямого восприятия, а не привычного разделения на слушание и понимание текста. Может быть, потому, что он эту композицию, как я понял, посвятил именно богам: одному всеобщему и каждому в отдельности. Название его «Адиемуса» имеет латинские корни; видимо, он назвал его так, чтобы в композиции можно было узнать традицию, из которой вырос композитор. Ну, хорошо, по крайней мере, он имеет на это право, раз уж все прочее подчинил общему знаменателю. Потому что, как утверждает подзаголовок, это «Песни из святилища». Эту музыку (в этом случае следовало бы сказать – проект) он растянул на несколько лет и на несколько музыкальных томов. Благодаря ей мир стал лучше. Ну, а если и не мир, то, во всяком случае, я.
Как Дженкинс перед своим образом некоего бога, так и я стоял очарованным перед зданиями Синана. Мое детское удивление ничуть не умаляло предыдущее знание того, что я увидел перед собой. Наверное, температуру нагнетали и сами поиски, которые иной раз превращались в настоящее приключение. Особенно часто у меня перехватывало дыхание, когда я внезапно на открытом пространстве встречал строение, стиснутое другими, или когда оно вдруг являлось мне за поворотом. А особенно то, которое я, не находя, разыскивал из года в год. И если вдруг обнаруживал его… Однако счастье обнаружения часто превращалось в туристическое легкомыслие: приходилось сфотографировать «объект», что-то немедленно записать, рассмотреть столько деталей, сколько позволяло время или установленные правила, и все это впитать в себя с мыслью о том, что вряд ли когда-нибудь удастся сказать о нем что-нибудь стоящее. Со временем я превратился в объемистый архивный шкаф, который трудно передвигать с места на место из-за его веса. Но мегаломания собирания обильных сведений сама по себе не пугала меня. Всегда используется лишь исключительно малая часть содержимого этого шкафа. У меня есть опыт в этом деле. Сотни сведений, которые кто-то назвал бы излишними, исполняют ту же роль, что и воздушные подушки в автомобиле, они защищают нас от ударов неудач или болезней. Счастье, что писатель – упрямое существо, которое нелегко поддается неудачам и болезням. По крайней мере, старается не поддаваться.
