Книга Нормандский гость - Владимир Москалев

Утром Вия вошла к Эмме, как всегда, без доклада и, одарив ее улыбчивым взглядом, что означало для обеих обычное приветствие, на миг приостановилась. Улыбка королевы сразу же показалась ей не естественной, какой-то вымученной, а ее глаза, всегда устремленные на воспитанницу и излучающие радость, на этот раз беспокойно забегали по сторонам. Эмма поймала себя на этом и тотчас вернула прежний взгляд, но было уже поздно. И снова она выдала себя: ее пальцы беспокойно забегали по столу, ничего не ища, но явно не находя себе места.

Этого было достаточно. Теперь Вия знала, где Можер провел ночь. Однако понимала, что не вправе требовать объяснений: разве она ему жена, и он не волен поступать как ему хочется? Одного она не могла понять – предательства Эммы. Так она назвала это и теперь размышляла, что же предпримет дальше королева-мать, что скажет ей? Молчать она не должна, ибо тотчас потеряет уважение Вии, которое уже не вернет, находясь отныне в полосе отчуждения.

Подумав так, Вия не подала виду, что обо всем догадалась. Спокойно, как обычно, правда погасив улыбку, подошла к столу и уселась на один из стульев – вольность, дозволенная только ей.

О том же подумала и Эмма и теперь не знала, как начать. Однако она не собиралась оправдываться, с какой стати?.. И вдруг кольнуло в мозгу: ведь это Вия, а не просто фрейлина или одна из служанок! Ее воспитанница, дочка, как сама она называет девушку! И это обязывало к полной откровенности, исключающей… измену! Вот слово, которое не должно воздвигнуть меж ними преграду, какая бывает между соперницами. И это холодное и враждебное ей слово, отвергаемое сознанием, тотчас заставило Эмму заговорить.

– Ты сегодня позднее обычного, – мягким голосом проговорила она, кладя теплую ладонь на руку Вии.

– Так сладко спалось, что даже не хотелось вставать, – вполне естественно улыбнувшись, ответила девушка. И вдруг смела улыбку с лица. – Но ваша рука почему-то вздрогнула. Мой ответ показался странным? Быть может, вам нездоровится?

Рука у Эммы и впрямь вздрогнула, потому что живо представилось продолжение: «А как спали вы? Надеюсь, крепко и без дурных сновидений?»

Она лихорадочно начала придумывать ответ, но Вия опередила:

– Холодом вдруг потянуло от вашей ладони.

И сразу же принялась мять ее пальцы, согревая теплом своих рук. Потом, бездумно, повернула ладонь тыльной стороной книзу и машинально всмотрелась в линии на руке, которые так часто учила разбирать ее мать.

Эмма смотрела на нее и чувствовала, как горло будто сдавило тисками. Святые небеса, как же наивна эта девочка! Неужто ни о чем не догадывается? А раз так, значит, и ей можно сделать вид, будто ничего не произошло, и продолжать играть свою… жестокую, подлую роль?!.. Но не бывать этому! Пусть знает ее любимица, что в сердце королевы-матери нет места лжи и коварству.

И Эмма другой рукой накрыла горячие ладони Вии.

– Девочка моя, я должна тебе сказать…

Вия подняла на нее глаза, и Эмма почувствовала, что продолжать уже не сможет. Губы ее так и остались полуоткрытыми.

И тут Вия нашла объяснение предательству.

– Не надо ничего говорить, – тихо сказала она и опустила взгляд. – Я все поняла. И не осуждаю. Тяжело бороться с собой… это оказалось сверх ваших сил. Борьба была долгой, и вы проиграли.

– Ты должна презирать меня… – выдавила Эмма.

– Презирающий не дает себе труда до конца понять, а потому жалок. Я знала, что это когда-нибудь случится, и была к этому готова. Об одном прошу вас, мадам, – Вия подняла на королеву свои большие карие глаза, – не жалейте меня. Не выношу… Знаете, однажды мне в бедро угодила щепа – острая, как наконечник стрелы. Так получилось, я напоролась на обломок дерева с острыми краями, и эта огромная заноза вошла глубоко и обломилась… Кое-как я дотащилась до дома и рухнула на колени. Бедро ныло, рана доставляла нестерпимую боль. Родители были тогда еще живы. Отец бросился причитать, стал метаться, не зная, что делать. Мать прикрикнула на него, и он умолк. Тогда она сунула нож в огонь, подошла ко мне и сказала: «Тебе придется потерпеть, девочка, будет больно. Но так надо. Зато останется целой нога. И знай, никто не станет тебя жалеть, франки не знают такого слова. Жалость – что нож в сердце. Хочешь, жалей себя сама, но – молча. А сейчас сожми крепко зубы и не смотри на меня, а я буду делать свое дело». С этими словами она вытащила из очага нож, лезвие которого уже раскалилось докрасна, и разрезала мне бедро на длину ладони. Больно ли мне было? Да. Но я не кричала, только стонала, потому что крик мог вызвать жалость ко мне, а я этого не хотела, свято помня слова матери, что я дочь племени франков. Потом мать взяла щипцы и выдернула эту страшную занозу. Хлынула кровь. Мать не сказала ни слова, смотрела и ждала. Когда крови вылилось столько, сколько нужно было, она взяла иглу…

– Как же тебе было больно! – промолвила Эмма, качая головой.

– Не больнее укуса пчелы. Так вот, она взяла иглу с шелковой ниткой и зашила место разреза. Но я упустила: до того, она залила рану особым составом из трав и кореньев. О, мать знала в этом толк и меня учила. Но что это был за состав! Едва попали на мою плоть первые капли, как я чуть не взвыла от боли. Мне показалось, что после этой щепы из ноги начали рвать мясо. Но я не закричала и не упала в обморок. Я дочь франкского народа, мне нельзя кричать, как бы больно мне не было… Зашив рану, мать приложила к ней кусок холста, смоченный этим бальзамом, и мне вновь пришлось сжать зубы. А потом она наложила повязку, обмотав ее вокруг ноги. Вскоре мать сменила тампон с бальзамом на обычный лист лопуха. Я сама меняла его каждый день на свежий… И вот рана затянулась, кожа срослась, хотя мне пришлось довольно долго хромать. Затем я перерезала нитки и вытащила их.

– Бедняжка, как ты страдала, – вздохнула Эмма, гладя руку девушке. – Но зачем ты ходила, надо было лежать.

– А кто будет помогать отцу и матери? Мне было тогда пятнадцать, приходилось работать: играть, петь и писать чужие письма; знатные господа не всегда грамотны. Меня часто просили также читать всякие послания. В работе я забывала о своей ране, которая вскоре перестала ныть. Но если бы я кричала тогда, взывая к жалости, мне было бы еще больнее. И матери тоже. Она сказала потом, что любит меня и гордится мною. И я была счастлива. То были первые ласковые слова, что я от нее услышала. Она была груба, резка в жестах, голосе. Как, впрочем, и все мужчины. Но я любила ее. Теперь ее нет, но я сохранила любовь, она не погасла в моей душе. Она, как подернутые золой угли, которые стоит только раздуть. И это удалось лишь одной женщине, которая своими страданиями, участием и вниманием к сироте заслужила ее любовь…