Мне хотелось бы, чтобы этот видеоклип остановился на этом моменте. Я много раз видела, как дерутся перед барами на парковках, и каждый раз после того, как кулак попадал в лицо и на рубашках появлялись первые капли крови, я отворачивалась, считая себя слишком нежным существом, чтобы смотреть на такие сцены. Но в тот день я смотрела внимательно и до конца, потому что была рада, что отец бьет Гектора.
После первого удара отец поднял упавшего Гектора и снова ударом сбил его с ног. Перед следующим ударом отец отряхнул пыль с рубашки Гектора, поправил ему воротник и ударил опять. Гектор упал как подкошенный, словно его ноги были сделаны из веревки, и остался лежать на земле. Потом отец начал бить лежачего. Он сел Гектору на грудь и молотил его лицо кулаками, несмотря на то что тот уже не представлял для него никакой угрозы. Я наблюдала, как мышцы отца на спине напрягаются под синей рабочей рубашкой. Он продолжал бить до тех пор, пока не послышался звук сломанного хряща носа.
Этот звук остановил отца. Его плечи поникли. Несколько секунд он сидел на груди поверженного противника и смотрел на свои окровавленные руки.
В этот момент я поняла, что мать в голос кричит. Я услышала ее слова, которые, видимо, записались на подкорке мозга, но прослушала я их только через какое-то время.
– Ты убьешь его, Пит!.. О, Боже!.. Лиша, Мэри, кто-нибудь, помогите!.. Остановите его!
Мать замолчала, как только отец перестал бить Гектора. Отец посмотрел на нее и сказал: «Прости». Потом он снова перевел взгляд на моего отчима, и в нем опять проснулась ярость. Он поднял ногу в рабочем ботинке и наступил ему на ребра. Я услышала звук ломающихся костей, похожий на звук падающих от сильного ветра веток.
Гектор повернулся на бок. Мне казалось, что отец раздавит его, как букашку.
«Удивительно, что его вообще не убили», – подумала я.
Его дыхание было громким, свистящим и неровным. Когда он перевернулся и выплюнул сгусток крови, я услышала, как на мостовую упали выбитые зубы.
Несколько раз я видела, как отец вместе с другими мужчинами несет гроб на похоронах. Он всегда брал на себя львиную долю тяжести покойника и шел медленно и чинно, как полагается на похоронах. Именно так в тот день отец помогал матери уложить Гектора в машину.
Когда он поднялся на крыльцо, его лицо ничего не выражало и было в поту. На его рубашке засыхали веерообразные следы фонтанчика крови.
– Идите в дом, – сказал он нам и прошел мимо.
В тот вечер мать не сказала нам, что вернется. Но я почувствовала, что рано или поздно это произойдет. Она всегда с уважением относилась к отцу, когда он ставил на место всех тех, кто непочтительно с ней обошелся. Я чувствовала, что между отцом и матерью существовало сильное влечение. Можно было греть руки в свете, который они излучали друг другу.
Мать отвезла и оставила Гектора в ближайшей больнице, а затем вернулась к нам. Она потратила (или потеряла) все, что получила в наследство от бабушки. Более того, она была в долгах.
Соседи складывали стулья, закрывали зонтики и собирались домой. Я зашла в наш дом, чтобы успокоиться. Сложный период нашей жизни закончился, и отец положил ему конец. Он словно прочертил жирную черту между прошлым, настоящим и будущим. Когда мать вернулась, он был без рубашки, и они, смеясь, в танце зашли в спальню.
Когда позже вечером к нам приехал шериф, мать вышла его встречать, накинув черное шелковое кимоно на голое тело. Отца не было дома, сообщила она шерифу, и все произошедшее было мелкой семейной ссорой. Шериф стоял на пороге, сняв свой стетсон, майские жуки бились о москитную сетку, а соседи отодвигали занавески, чтобы было лучше видно.
Мы с Лишей сидели на диване и радовались опале Гектора и возвращению мамы. Я еще никогда в жизни не видела, чтобы мамины глаза были такого ярко-зеленого цвета, каким бывает океан за последней отмелью, там, откуда появляются самые большие волны, идущие от берегов безымянных архипелагов. Руки матери были белыми, длинными и грациозными в рукавах черного кимоно. Шериф уже спускался с крыльца, когда мать произнесла свои последние слова относительно произошедшего инцидента. Вот что она сказала перед тем, как закрыть дверь.
– Какая мелочь, – сказала она, – просто сущие пустяки. Мы сами с этим можем разобраться.
XIV. Потеря
Через семнадцать лет после этого у отца случился удар. Это произошло летом в десять утра в воскресенье, когда он сидел в баре «Американский легион». Отец закидывал в себя один за другим шоты виски, разбавляя пивом. На такой ежедневной диете он сидел уже семь лет после выхода на пенсию из «Галф Ойл» в возрасте шестидесяти трех лет.
Когда я говорю, что отец вышел на пенсию, это не значит, что он перестал работать. Он много делал для Дэвида, мужа Лиши. Отец звал Дэвида рисовым бароном потому, что тот владел обширными рисовыми плантациями, приносившими ему хороший доход. Дэвид купил отцу небольшой белый пикап, на котором тот разъезжал по его и своим делам. Когда отец уже совсем не держался на ногах, кто-нибудь звонил моему зятю, который отправлял своего человека к отцу и отвозил для выполнения какого-нибудь выдуманного задания, чтобы тот немного протрезвел.
Мать в это время обычно лежала в кровати в чем-нибудь до стыда прозрачном. Она бросила преподавание изобразительного искусства в государственной школе, чтобы проводить больше времени со своим мужем и следить за его здоровьем. Но вместо этого впала в депрессию. Большую часть времени она проводила в огромной кровати, в которой, как и прежде, выглядела как царица. Она бросила пить, но находилась под воздействием валиума и других сильнодействующих препаратов, которые она доставала из кучи таблеток, валявшихся у кровати.
Мать много читала, она очень любила Сартра и Ганди, но могла читать как серьезную, так и откровенно бульварную литературу. Она занималась макраме, хатха-йогой и читала книги по макробиотике, науке о продлении жизни и долголетии. Узнав о том, что у отца инсульт, она не сочла это достаточно серьезной причиной для того, чтобы встать с кровати и одеться.
В те дни я каждый вечер разговаривала с ней по телефону из Бостона. После окончания прайм-тайм передач она валялась в кровати в барбитуратном тумане.
– Здесь все только и говорят, что о футболе, рыбалке и перепихоне, – жаловалась мать, – больше никто ни о чем не думает. Клянусь, я скоро выстрелю себе в голову.
В то время я жила с бойфрендом, который недавно окончил Гарвард. Он был из старой и богатой семьи, проживавшей на Лонг-Айленде, и до небес возносил терпение, с которым я общалась со своей матерью. Семейное поместье, в котором он вырос, имело свое собственное название, а внутри него работала престарелая и заботливая прислуга.
Со своей матерью он разговаривал, сидя по выходным в конце длинного обеденного стола. Я очень завидовала такой милой формальности и потом, когда вышла за него замуж, не сумела ее освоить. К двадцати пяти годам я оказалась в Бостоне, и телефонная линия осталась единственной пуповиной, которая соединяла меня с матерью. Мы с отцом уже давно перестали думать друг о друге.
