И действительно, опыт родительства остро вскрывает всю поверхностность нашей одержимости счастьем, которая обычно заставляет нас стремиться к удовольствиям и наслаждениям. Воспитание детей заставляет нас переоценить эту одержимость и переопределить (или хотя бы расширить) фундаментальные представления о том, что такое счастье.
То, к чему американцев постоянно призывают стремиться, оказывается ложным убеждением. (Вспомните фразу из фильма «Индиана Джонс в поисках утраченного ковчега»: «Они копают не в том месте».) В родительстве — в процессе осознания своей новой роли в эпоху, когда ребенок превратился в величайшую драгоценность, в процессе исполнения своей роли в культуре, которая почти не обеспечивает поддержки работающих и неработающих родителей, — нам стоит задаться вопросом: а в том ли месте мы копаем и что именно мы находим?
Давайте начнем с радости. Не только Мэрилин использовала это слово для описания своего родительского опыта. Об этом говорили практически все родители. Но ни один человек не продумывал идею радости так тщательно и серьезно, как Джордж Вейллант.
Вейллант — психиатр по образованию и поэт-философ по характеру. Он на протяжении нескольких десятилетий руководил одним из самых продолжительных и амбициозных исследований в области социологии — исследования Гранта.
С 1939 года ученые изучали одну и ту же группу — тех, кто в том году поступил в Гарвард. Ученые собирали информацию обо всех аспектах их жизни (к этому времени и смерти). Неудивительно, что Вейллант анализирует счастье в перспективе, не сосредоточиваясь на сиюминутности.
«Жизни этих людей были слишком человечными для науки, — написал он о тех, кто принял участие в исследовании, — слишком прекрасными, чтобы выразить их в цифрах, слишком печальными для диагностики и слишком бессмертными для сухих профессиональных журналов».
Я познакомилась с Вейллантом в Бостоне. На нем был веселенький синий свитер с дырками, вполне соответствующий его жизнерадостному, слегка абстрактному настрою. У него густые брови, яркие, живые глаза и необычная для человека, которому семьдесят семь лет, великолепная осанка.
«Ваше поколение не может представить себе мира без привязанности, — сказал он мне. — Но вот что интересно: раньше, когда бихевиористы писали о любви, то все сводилось к сексу».
Вейллант явно имел в виду Фрейда и Скиннера, которые не воспринимали любви между родителем и ребенком без эротической подоплеки. «Они не могли концептуализировать привязанность».
Но, по словам Вейлланта, именно из привязанности и проистекает радость. В книге «Духовная эволюция» он пишет: «Радость — это связь с другими людьми». Радость резко отличается от удовольствий, какие доставляют нам возбуждение или удовлетворение. Эти удовольствия сильны, но эфемерны. «Именно так Фрейд воспринимал секс, — говорит Вейллант. — Наполненность — освобождение — и это прекрасно!»
Вейлланту вовсе не хочет недооценивать эти удовольствия. Он понимает, что мы созданы для них. Они забавны. Но одиноки. Они кардинально отличаются от радости, которую почти невозможно ощутить в одиночку.
«Подумайте о разнице между просмотром „Эммануэль“ (знаменитый французский эротический фильм 1970-х годов) и наблюдением за тем, как бабушка готовит ужин ко Дню благодарения, — говорит Вейллант. — А ведь и то и другое — это своеобразное наслаждение». Но первое направлено внутрь, а второе — наружу, на других людей. Именно второе и интересует Вейлланта.
«Наблюдение за старой толстой бабушкой, за мамой, которой все хочется исправить и улучшить, за младшим братом, который постоянно вас донимает. День благодарения дает возможность ощутить знакомые радости, ощущение связи с близкими — и дивные кухонные ароматы».
Радость — это тепло, а не жар. В «Духовной эволюции» Вейллант дает такую великолепную максиму: «Возбуждение, сексуальный экстаз и счастье ускоряют сердцебиение; радость и ласка — замедляют».
Многие родители говорили мне об острой потребности в ощущении привязанности. Мама четырех детей Анжелика, с которой я встречалась в Миссури-Сити, рассказывала мне о своем тринадцатилетнем сыне, который только что начал заниматься футболом. Я спросила ее, что делает этот возраст волшебным.
— Я испытываю настоящий восторг, когда он подходит ко мне, чтобы я его обняла, — ответила Анжелика. — Даже в тринадцать лет им все еще нужно, чтобы их обнимали.
Лесли из соседнего района Шугар-Ленд сказала мне практически то же самое о своем десятилетнем сыне:
— Он говорит: «Можно мне пойти к тому-то тому-то?» Я отвечаю: «Конечно, иди». И он уже направляется к двери, а потом поворачивается, говорит: «Ой, я кое-что забыл», бежит в кухню и обнимает меня!
Подростки кажутся нам такими циничными и независимыми с их электронными игрушками и футбольной формой. Но мы нужны им. Они в нас нуждаются больше всего. А мы нуждаемся в них.
Но привязанности, какими бы сильными они ни были, все же состоят из тысячи тонких нитей. Если радость — это привязанность, то, чтобы ощутить ее в полной мере, необходимо нечто столь же пугающее, сколь и прекрасное. Мы должны открыться для возможности утраты. Именно это кажется Вейлланту самым главным в радости.
Радость делает нас более уязвимыми, чем печаль. Вейллант цитирует «Изречения невинности» Уильяма Блейка: «Вот что нужно знать всегда: слитны радость и беда». Он пишет: «Невозможно испытывать радость, не предвидя грядущих страданий, и некоторым людям тяжело справляться с этим чувством».
В родительстве утрата неизбежна, она заложена в самом парадоксе воспитания детей. Мы окружаем детей любовью, чтобы в один прекрасный день они стали достаточно сильными и покинули нас. Даже когда дети малы и беззащитны, мы предчувствуем расставание с ними. Мы смотрим на них с ностальгией, тоскуя о тех, кем они больше не могут быть.
В книге «Философское дитя» Элисон Гопник использует для описания этого состояния японское выражение «mono no aware»: «Горечь и сладость, слившиеся в эфемерной красоте».
Радость и утрата — это неотъемлемое противоречие любви-дара. «Мы кормим детей, чтобы они со временем сами научились есть; мы учим их, чтобы они выучились чему нужно, — пишет К. С. Льюис. — Эта любовь работает против себя самой. Цель наша — стать ненужными».
У некоторых родителей страх и радость переплетены еще сильнее. В 2010 году Брене Браун прочла лекцию в университете Хьюстона. С этого времени с лекцией познакомились сотни тысяч человек. Вот с чего начиналась эта лекция:
«Рождественский сочельник… Дивный вечер, падает легкий снег… Муж, жена и двое детей едут в машине на праздничный ужин к бабушке. Они слушают радио. Звучит традиционная рождественская музыка — „Джингл Беллз“ и все такое. Дети на заднем сиденье начинают беситься. Все подпевают песенке. Камера показывает нам лица детей, матери, отца. Что происходит в следующий момент?»
Почти все слушатели хором ответили: «Автомобильная катастрофа!» Такой ответ дают 60 процентов слушателей. (Еще 10–15 процентов дали столь же фаталистический, но чуть более творческий ответ.)
