Вот и сейчас проехала машина. Друзья Нины уезжали. Пол подумал: «Мне достаточно сказать ей. Если я скажу ей, что меня попросили отдать ее тем людям, будет поздно, мосты будут сожжены. Как только я скажу ей, я уже не смогу обменять ее на Джессику». Наберись храбрости, сказал он себе, иди в дом и расскажи ей.
А Джессика? Есть ли у него право на потакание своему желанию быть храбрым и честным, когда дело касается Джессики? Ведь получается, что он играет жизнью дочери. Они не убьют ее. Им нет смысла убивать ее. А если они изуродуют ее? Гарнет с трудом произнес эти слова у себя в голове. То, что он применил это слово к Джессике, означало, что в нем что-то умерло, что ему никогда не быть прежним.
Почему-то, без всяких на то оснований, он верил, что обмен может состояться. Они четко выразили свою мысль. Им нужна Нина, и им не нужна Джессика. Они не убьют Джессику. Все это хорошо, но почему не убьют? Почему? Каждый день где-то без надобности умирает ребенок.
Все эти мысли крутились у него в голове. А показная храбрость, вынудившая его сказать «нет», угасала. Пол не сомневался, что не сможет повторить всего сказанного в девять, когда зазвонит телефон. А вот если бы его избавили от поиска выхода, если бы вмешался Апсоланд и, возможно, полиция, если бы Нина узнала, если бы у него была хоть какая-то поддержка или просто другая точка зрения, – вот тогда в девять, когда ему позвонили бы, он смог бы снова сказать «нет».
Ему было ясно: дальше так продолжаться не может. Чтобы сохранить жизнь Джессике и не впутывать Нину, ему остается только увиливать, а увиливание только отсрочит развязку. Пол вышел из дома и пересек двор, направляясь к двери в кухню. Коломбо открыл ее, прежде чем Гарнет взялся за ручку. Он прошел по коридору, через холл. «Я не расскажу ей, пока Апсоланд не вернется домой, – подумал он. – Начнутся крики и слезы, она придет в ужас, а я в одиночестве этого не вынесу».
Нина сидела на приоконной скамье и читала журнал, но, когда он вошел, вскочила и бросилась к нему, как будто Коломбо рядом не было.
Нина обняла его и поцеловала. Он прижал ее к себе, и в его голове сформировалась мысль, что он был бы счастлив делать так всегда, прижимать ее к себе и молчать, не обменивать, а лежать на кровати и прижимать ее, возможно, до самой старости. Вчера первым отстранился он. Сегодня – Нина. Она посмотрела на него, и Гарнет подумал: как же она красива, как очаровательна, как совершенны ее черты, насколько она безупречна. Руки у нее, как у богини, высеченной из слоновой кости.
Она расстроенно сказала:
– Пол, ты выглядишь больным.
– Я не болен.
– С тобой что-то случилось.
Это был его шанс. Он им не воспользовался. Они сели рядышком на приоконную скамью. Парк за окном напоминал пейзажи Гейнсборо[64]– неподвижный, вне времени. На лужайке коричневая птичка что-то клевала в траве длинным изогнутым клювом.
– Что это за птица?
– Это вальдшнеп, – сказала Нина. – Он и его подруга – или она и ее друг – живут в этом лесу. Милый, правда? Взгляни на его клюв.
– Нина, а к которому часу… – Пол заколебался, не зная, как того назвать, – ты ждешь своего мужа?
– К половине седьмого, наверное. Он обычно возвращается к этому времени. – Женщина с полуулыбкой покосилась на него: – Надеюсь, у тебя душа не в пятках?
Гарнет не представлял, что она имеет в виду.
– Я шучу, – сказала Нина. – Не смотри на меня так. Я знаю, что ты не струсил. Только не нервничай, ничего не случится. Если не хочешь, я могу ничего не говорить. Если хочешь, я могу сказать про «другого мужчину», это классический вариант, верно?
И тут он, естественно, вспомнил. Сегодня вечером она собиралась рассказать Апсоланду о них. Казалось, что эти планы строились лет сто назад и никогда не воспринимались всерьез.
– Пол, что-то действительно случилось. Я вижу по твоему лицу. Я сейчас говорю серьезно, не шучу. В чем дело? Я должна знать. Ты не хочешь, чтобы я говорила Ральфу? Ты хочешь, чтобы мы подождали?
То, что произошло дальше, невозможно было предвидеть, невозможно было вообразить. Он обнаружил, что держит ее за руки, потом схватил ее за плечи. Ее глаза наполнились тревогой, которая вспыхнула в них, как пламя.
– Пол, ты должен сказать мне, ты должен рассказать, что случилось. Они связались с тобой? Они потребовали, чтобы ты… отдал меня им?
Через мгновение она закричит. Она упадет перед ним на колени и будет умолять его, будет уверять его, что лучше умрет, чем окажется у них. Он посмотрел на нее и закрыл глаза, потому что смотреть было невыносимо.
Глава 22
Я никогда не жил в гостиницах лучше, чем «Боллинброк-Холл». Хотя это ни о чем не говорит, потому что до встречи с Сандором я вообще не жил ни в каких гостиницах. Но она отличалась от «Георга» так же, как «Георг» – от «Рейлуэй-Армз». В главном холле стояла гигантская цветочная композиция. Цветы были огромными и выглядели свежими, и я решил, что они сделаны из воска и шелка, но, когда я прикоснулся к розовому лепестку, он остался у меня в руке и был влажным, холодным – и пах.
Сандор попросил ключ от нашего номера, и случилось нечто забавное. Девушка дала ему ключ с номером двадцать три на бирке, и Сандор сказал:
– Не от этого. Это ключ от моего другого номера, а мне нужен от двадцать четвертого.
Естественно, я, глупец, будучи в своем репертуаре, подумал, что он заказал для нас два одноместных номера и что я окажусь в одиночестве. Я не решился спросить, он был в мрачном настроении. Но девушка забрала ключ от двадцать третьего и выдала от двадцать четвертого, и мы поднялись в номер. Если у гостиницы и был недостаток, то это отсутствие лифта. Даже в «Георге» лифт был. Но с первого взгляда становилось ясно, что лифт сюда было не воткнуть – не нашлось бы ему места среди всех этих балок, резьбы, низких потолков и лестниц. Везде лежали ковры цвета нефрита, очень пушистые и мягкие, и висели шторы, похожие на цветастые девчачьи юбки, и стояли вазы с цветами, а на стенах висели тарелки с красно-золотыми птицами и драконами. Каждый номер был назван в честь знаменитостей Саффолка, как сказал Сандор, хотя я никогда не слышал этих имен, и название было выбито на маленькой пластине с золотым узором по краю.
Наш номер называется «Томас Гейнсборо», а таинственный двадцать третий – «Миллисент Фосетт»[65]. Не знаю, каков двадцать третий внутри, но наш… великолепен, одним словом. У нас есть две кровати со столбиками, своего рода балдахином, шторками, которые можно задвигать, и подушками с оборками. Еще есть около двадцати разных светильников, журнальный столик, кресла с голубой атласной обивкой, ваза с шоколадными конфетами, ваза с леденцами в обертках и – вот диво – хрустальный графин с хересом. Естественно, у нас есть собственный холодильник, телевизор, радио и ванная с феном.
