— Какая замечательная новость, — произнес он, положив тяжелую руку на предплечье Мартина. — Я уверен, это будет сын.
— Надеюсь, — произнес Мартин.
— Я тоже очень надеюсь.
Но как мог Матье объяснить, почему будущий ребенок соединялся в его сознании с утраченным им самим? Ему вдруг показалось, что все плохое компенсировано, что жизнь была справедливой и что она продолжалась здесь, под синим фаянсовым небом.
— Это очень хорошо, малыш, — подбодрил Матье сына, пытаясь скрыть свое волнение. — Надеюсь, он появится скоро, потому что в моем возрасте время поджимает.
— Не говори так, — попросил Мартин. — Осталось подождать шесть месяцев, разве это так долго?
— Каждый день важен, когда тебе семьдесят.
И Матье, вздохнув, добавил:
— Все, на что я надеюсь, — что смогу подержать его за ручку хоть мгновение, как я держал вас обоих.
— Конечно, ты сможешь это сделать.
— Тогда я умру спокойно.
Они замолчали. Напоминание об утраченном члене семьи, изолированном от всех них, наполнило грустью воздух, который становился все гуще и нес запахи сухого мха, камней и нагретой земли. Отец и сын поднялись, вновь принялись за работу, но время от времени Матье останавливался, поднимал голову к небу и, вытирая пот, думал о младенце, который скоро должен был родиться. Он надеялся, что этот ребенок заполнит наконец пустоту, образовавшуюся после трагической смерти Виктора.
Около одиннадцати часов они прекратили работу и пошли на ферму по тропе в зарослях можжевельника, на котором уже голубели ягоды. Матье и Мартин торопились сейчас быстрей спрятаться в тень и напиться, ожидая обеденного времени.
Когда они были еще далеко, Матье заметил на крыльце Марианну. То, что она стояла там в такую жару, показалось ему неестественным, к тому же Марианна, вместо того чтобы скрыться в доме, побежала им навстречу под испепеляющим полуденным солнцем. Он подумал, что что-то стряслось, решил, что с Клодин произошло несчастье, и заметил на лице Мартина ту же тревогу. Но Клодин вышла следом за остановившейся посреди двора Марианной, подождала, пока Матье приблизился к ней, и сказала, нежно взяв его за руку:
— Звонил Шарль. Ваша сестра Люси умерла. Ее тело обнаружили в парке замка Буассьер. Он сказал, что, вероятно, у нее произошло кровоизлияние в мозг. Завтра в Сен-Винсене состоятся похороны.
Матье постепенно пришел в себя, немного подумал и затем направился к сараю. Мартин, услышавший новость, хотел последовать за ним, но Марианна его остановила.
— Оставь его, — сказала она сыну.
Матье один вошел в свежую тень и закрыл за собой дверь. Там он недолго оставался без движения, затем сел на ореховое бревно, служившее колодой при колке дров. За одно утро ему пришлось узнать новость о будущем рождении и о смерти. Значит, вот как устроена жизнь? Значит, кому-то необходимо было умереть, чтобы новый ребенок мог жить. Эти мысли показались Матье абсурдными, и он почувствовал сильную усталость. Теперь он оставался последним уроженцем Праделя из их семьи, потому что Франсуа и Люси уже покинули этот мир. Он смутно помнил первое января 1900 года, когда они с Франсуа искали знаки, знаки перемен в жизни людей, так расплодившихся с тех пор. Матье казалось, что он был не на своем месте, что он тоже должен исчезнуть, а затем он подумал о будущем внуке и нашел в себе силы. Он еще немного повоюет. Ему необходимо было знать, не будет ли угадываться Виктор хотя бы в одной черте младенца, в его улыбке; только тогда Матье узнает, подошла ли его жизнь к концу.
В конце сентября 1962 года Пьер открыл для себя Париж со смешанным чувством боязни и любопытства. К большой радости родителей, благодаря отличным отметкам он был принят в класс высшей математики в лицей Людовика Великого по адресу улица Сен-Жак, 123 в четвертом округе Парижа. Настрадавшись за время жизни в пансионате, Пьер сейчас получил возможность снимать маленькую комнатку и, таким образом, стать настоящим студентом, без всех ограничений пансионата, кроме необходимости обедать в помещении лицея. Родители нашли ему жилье на улице По-де-Фер, на возвышенности Сен-Женевьев, не слишком далеко от лицея. В его комнате не было никаких удобств, она находилась на последнем этаже очень старого здания, но для Пьера символизировала свободу, которую он так долго лелеял в мечтах.
Юноша обдумывал свой отъезд в Париж все каникулы, но мать все же помогла ему побороть страх, объяснив, что этот отъезд был великолепным шансом однажды стать кем-либо неординарным, подняться на другую ступень в обществе, жить другой, не похожей на его нынешнюю, провинциальную, жизнью, жить в городе, где принимались решения, собирались самые блестящие умы, хранители знаний, то есть все, на что мог только надеяться молодой человек в восемнадцать лет. И все же ему было нелегко уезжать после трех месяцев, проведенных в Пюльубьере, большей частью в компании Кристель, одарившей его всем, чем только может одарить расцветающая юная девушка. Он с трепетом вспоминал длинные послеобеденные часы в густом ароматном воздухе леса, на кровати из мха, о гладкой и теплой коже, о своей отрешенности и, наконец, о часе расставания, когда Кристель сказала ему без единой слезинки, но голосом, пронзившим его насквозь:
— Все кончено. Там ты непременно забудешь обо мне.
Он запротестовал, искренне уверенный, что вернется к ней, как только сможет, и сейчас уезжает только по крайней необходимости — во всяком случае, ему говорили, что это необходимо. Так говорил, конечно же, отец, но самое главное — мать, сильно переживающая и недовольная их ставшей такой значимой для Пьера связью, несопоставимой с будущим, которого она желала для своего старшего сына. Пьер забрал с собой фотографию Кристель и украдкой смотрел на нее, иногда даже на занятиях. И тогда в нем поднималась волна сожаления, с которой приходилось отчаянно бороться. Он решил в конце каждой четверти приезжать теперь не в Аржанта, а в Тюль, куда были переведены его родители в этом учебном 1964 году.
Чего ему еще недоставало в этом огромном городе, где он чувствовал себя затерянным, так это деревьев, их дыхания и тяжелого аромата, контуров лесной тени, пространства, в которое уводили тропинки, чувства, что вокруг обитаемый мир, без единой стены, каким-либо образом нарушающей его бесконечность. Пьера мучило уродство старых улиц, по которым он поднимался на холм, поворачивая затем на улицу Сен-Жак, угнетали гнилостные запахи этих старых кварталов, в которых билось сердце большого города, но ему совсем не в тягость была его жизнь в лицее. Годы учебы в лицее подготовили Пьера к небольшим неприятностям студенческой жизни. К тому же учеба не казалась ему сложной, несмотря на большую, чем в Тюле, конкуренцию, и он все еще оставался в числе лучших учащихся класса.
Нет, больше всего страдал Пьер от странного чувства неполноценности. В Тюле, как, собственно, и в Аржанта, он жил с детьми из семей такого же, как у него, достатка, а положение родителей делало его одним из привилегированных учеников. В Париже все было наоборот: учащиеся, посещающие лицей Людовика Великого, были в большинстве своем выходцами из высших слоев общества — некая парижская элита, понимающая свое превосходство и требующая соответствующего отношения к себе. Такое положение вещей отражалось не только в речи, жестах, но и, конечно же, в манере одеваться. Пьеру всегда казалось, что его одежда вполне нормальна, но тут он понял, что на самом деле одевался бедно. Это открытие сильно его задело. И равно его уязвила манера, с которой некоторые учащиеся тратили свои деньги, например, в кафе около Сорбонны, тогда как он сам изредка бывал там, экономя каждый франк, отказываясь от походов в кино по воскресеньям, несмотря на сильное желание. Он понял, что ничего из себя не представлял, что ему придется сражаться больше, чем кому бы то ни было, чтобы достичь своей цели, что всем его богатством были его неординарные данные и легкость, с которой он обучался будущей профессии.
