Документы я решил спрятать, унести из дома. Если за мной следят, нужно это сделать незаметно, большой пакет сразу вызовет у моих преследователей подозрение. Отнимут. Пристроил я одну папку под брючный ремень, надел пальто, посмотрелся в зеркало: вроде вид нормальный. По очереди, за три раза, отвез папки к Наде, и правильно сделал. Однажды, придя домой, по некоторым мелким признакам я обнаружил, что тут кто-то без меня побывал. Книжки на столе лежали чуть по-иному, в ящиках стола некоторые предметы сменили привычные места, кастрюля, лет пять пылившаяся без дела в кухне на верхней полке стеллажа, вдруг оказалась на газовой плите. Лапигин! Возможно, у него сохранились ключи. Въехав сюда более десяти лет назад, я не стал менять замки. Впрочем, вскрыть любую дверь умельцам из лапигинского ведомства ничего не стоит. В панике я заперся на цепочку, задвинул старинный засов, которым преж де никогда не пользовался. Проверил травматический пистолет, сунул в карман, вынул, положил на столик в прихожей, переложил на письменный стол, опять в карман. Страх рос – нигде не было кошки! Уволокли, убили? Суетился, бестолково обыскивал квартиру, все закоулки. Нашел! Нашел в тесном даже для ее маленького тельца пространстве под кухонным шкафом. Как-то она там скорчилась, ужалась, поместилась. Звал ее, она долго не выходила, видимо, была сильно напугана, и я понял, что мог, если бы она не спряталась, вместо живого маленького беззащитного существа найти дома окровавленный меховой труп. Только через час Вьюшка нерешительно вылезла из-под шкафа и все смотрела в глаза, мяукала, желая мне что-то сообщить. Увы, понять я ее не сумел…
Сменил замки и поставил в квартире сигнализацию. На некоторое время все затихло. Может быть, меня оставили в покое?
В марте светило яркое солнце, снег на набережной канала возле моего дома таял, растекаясь по асфальту веселыми лужами, с крыш капало, лед на канале растрескался длинными зазубренными штрихами, подтаивал, обнажились и зеленью посверкивали на солнце вмерзшие за зиму в лед десятки пивных бутылок. Весенний свет прогнал мою зимнюю меланхолию, утишил тревогу, и я вышел с фотоаппаратом, решив поснимать городскую весну. Впервые за много лет захотелось поймать нечто радостное, и, будто специально мне аккомпанируя, ветер притащил откуда-то обрывок духовой музыки. Где-то, быть может, в соседней школе, нестройно, но звонко гремел старинным развеселым фокстротиком оркестр. Недалеко от моего дома канал круто поворачивает, а его излучину срезает короткая улица. Народ, сокращая путь, ходит именно по ней, а набережная над излучиной обычно безлюдна. Для начала я направился в это пустынное место. Дальний оркестр умолк, а потом затянул минорное «Прощание славянки». Выбрал я точку, настроил аппарат и стал ждать. Появление в кадре хотя бы одного, именно – одного, человека казалось мне обязательным. И вот вдали показалась девочка лет десяти в красной вязаной шапочке. Бежала вприпрыжку как раз туда, куда мне было нужно. Мелькнула мысль: жаль, что на фотографии ее прыжки не прочтутся. Хотя все может быть, как повезет… Успел один раз щелкнуть затвором, и вдруг ощутил сильный удар сзади по голове чем-то твердым. Аппарат отлетел и крякнул. Меня сильно толкнули в спину и подсекли подножкой. Падая, в полете, краем глаза заметил, что девочка вдруг развернулась и бросилась прочь. Меня стали топтать и бить ногами. Вертелся червяком на мокром заледенелом снегу. Надо мной мотались черные маски, сколько их было, я не понял, ощущая только боль, боль и боль, ребра, плечо, живот. Рукой прикрывал голову. Другой – пах. Прощание славянки. Мелькнуло – штаны и куртку стирать, и вот она, смерть. Потом вдруг – доктор Лобачев! Ухитрился сунуть руку в карман. В пылу истязания истязатели этого моего движения не заметили. А я выхватил пистолет и пальнул куда-то вверх. Там, под небесами, кто-то взвыл. Я выстрелил еще раз. Избиение прекратилось. Ругань, убегающие шаги. Сел. С трудом поднялся. Всё тело болело, меня мутило, в голове плыл туман. Две темные невнятные спины стремительно, бегом удалялись, разбрызгивая лужи. Кто-то лежал возле меня. С трудом сфокусировал зрение. Человек в черном. Вместо лица – кровавое месиво, какие-то ошметки вязаной шерстяной маски, смешанные с кровью. Склонился над ним пощупать пульс, чуть не рухнул. Что-то там бьется. Доковылял до телефона-автомата, вызвал милицию и скорую…
Через день этот парень умер в больнице.
Однажды мне приснилось, что кошка моя Вьюшка вдруг поседела. Не то что стала белой кошкой, а поседела как-то по-человечески: покрылась жесткими, длинными седыми волосами. Во сне я ее гладил, плакал и проснулся в слезах…
Лето. Четвертый месяц я сижу в тюрьме, три последних – в одиночной довольно приличной камере. Камера эта и известный адвокат достались мне стараниями Владлена. Где-то снимается кино по моему сценарию, кстати, с моим финалом. Владлену показалось, что финал этот – настоящий happy end, и его наличие придаст фильму коммерческую ценность. Бывает, редко, но бывает, когда коммерческие интересы совпадают с авторскими сантиментами. Следствие идет черепашьими шагами. Адвокат старается доказать, что я не превысил предела необходимой обороны. Это чистая правда, стрелял я в небо, а лицо негодяя подвернулось под выстрел случайно. Или по воле Господа? Но свидетелей нет. И сторона обвинения, наверное, тайно подогреваемая Лапигиным, делает все, чтобы посадить меня надолго.
Приходила на свидание со мной Аннушка. Теперь она играет в «Легкомысленном театре» и живет в моей квартире, ухаживая за кошкой Вьюшкой. Занять мне себя в тюрьме нечем, и я решил записать все, что со мной произошло после того, как Алина меня покинула. Надя отксерокопировала нужные документы из моих папок и принесла их мне вместе с пачкой чистой бумаги. Аннушка собрала по моей просьбе в квартире разные мои заметки и черновики. В этой связи вспомнился старый анекдот.
Семидесятые годы. Рабиновича вызывают в КГБ.
– Товарищ Рабинович, мы знаем, что у вас есть брат в Израиле.
– Да, есть, но я с ним не поддерживаю никаких отношений…
– А вот нам как раз нужно, чтобы вы с ним установили отношения. Вот вам бумага, ручка, садитесь вот здесь и пишите брату письмо.
Рабинович садится и пишет:
– Дорогой брат, наконец-то я нашел место и время написать тебе письмо.
Вот так же и я, нашел место и время, чтоб создать этот текст.
Чувствую ли я свою вину, как мой персонаж – доктор Лобачев, за то, что лишил некоего человека жизни? Никаких чувств, кроме досадливого – вот, вляпался, я по этому поводу не испытываю. Не нужно было рассказывать по телевизору историю моих папок. Но расквашенная окровавленная личина убитого мною существа снится мне часто. Там ведь еще было отдельное глазное яблоко, повисшее на бледных нитях-корешках, словно проросшее сквозь прореху в ошметках вязаной маски…
Недавно адвокат принес мне обнадеживающую весть. Все же удалось ему найти свидетеля, который из окна своего дома на другом берегу канала видел все, что происходило тогда: как меня избивали, как упал вдруг один из нападавших, а двое других пустились наутек. Правда, поставить эти показания под сомнение ничего не стоит. Обвинение может заявить, что адвокат подкупил человека, который на самом деле ничего подобного не видел… Ну, поживем, увидим…
