Пусть себе говорят, я решила не вмешиваться. Мне лично доктор сказал: "Если удастся поддержать ее еще дней пятнадцать-двадцать, я могу сказать, что выполнил свой долг".
– Что же тогда мы решим? – спросил кто-то из дам.– Останемся?
– Да, но на сколько времени? – проговорила Жанна-Симон.– У меня в Париже дети. И я должна поддерживать связь с Патриком. Кстати, Агнесса, я надеюсь на благоприятный исход. Мы подали на пересмотр, сейчас как раз началась медицинская экспертиза, так что дело идет к тому, что его освободят.
– Нет, правда?
– Во всяком случае, таково мнение старшины сословия адвокатов, а старшина слов на ветер не бросает.
– Счастлива за вас. А вы сообщили об этом бабушке Патрика?
– Самые последние новости – нет. Еще не сообщила.
– Вы обязаны были сообщить.
– Вы правы. Еще будет время. Но ведь мы же возвращаемся в Париж. Вы известите нас заблаговременно, Агнесса?
– Разумеется. Кстати, вы можете поддерживать с Фон-Вертом связь по телефону.
– Потому что, когда это произойдет, мы должны быть здесь.
Валентин взглянул на часы.
– Эх, если бы завтра утром не было административного совета... А он как раз завтра будет. Еще счастье, что есть самолеты.
– Отсюда до аэродрома на такси всего минут двадцать,– пояснила я.– И ты можешь вызвать машину по телефону.
– А я ни за что не поеду на "Мистрале",– заявила Жанна-Поль.– Всегда ездила и буду ездить только на обычном скором поезде. В "Мистрале" кондиционированный воздух, а от кондиционированного воздуха у меня начинается синусит.
– Летите и вы самолетом. Отсюда в Париж не меньше десятка рейсов.
– Да бог с вами, Агнесса. Я никогда не пользуюсь самолетом, и это вы советуете лететь мне, матери семейства...
Признаков синусита я не ощутила, но, когда они снова появились в нашем городе, у меня определенно началась тошнота. На сей раз они пробыли всего три дня, Валентин успел еще слетать за это время в Париж и вернуться, а остальные его ждали. Остановились они в отеле и целыми днями торчали в Фон-Верте. Приходилось кормить их завтраком и самой с ними завтракать. Рено всячески старался не попадаться на глаза непрошеным гостям.
– Будто я в чужом доме. Даже противно.
– Оставь. Оставь их в покое. Как раз все очень хорошо.
Тогда он попросил у меня разрешения завтракать с Ирмой. Я только улыбалась, видя, с каким устрашающим пылом он рвется в лицей. Все остальное время Рено занимался у себя в комнате или уходил с псом в самый дальний конец участка. Пирио с непогрешимым собачьим талантом подражать хозяину тоже избегал этих странно одетых людей, даже не позволял им себя погладить. А я видела воочию, как воплотился, даже слишком воплотился в жизнь мой давнишний сон, долгое время мучивший меня, тот сон, что я про себя называла "кошмаром чужаков в доме": будто бы я возвращаюсь к себе и нахожу там толпу незнакомых людей и они не желают уходить прочь; уговоры, гнев, даже крики о помощи – никак нельзя их прогнать, и я просыпалась с тревожно бьющимся сердцем. И когда эта безвкусно одетая толпа заполнила Фон-Верт, любимый мой приют, вовсе не их ссоры, не борьба, а просто каждое их слово, уже тысячи раз слышанное, даже самое обыденное, отбрасывало меня в прошлое, которое я совлекла с себя с такими муками, и вновь меня поражал прежний недуг, хотя я надеялась, что успела от него исцелиться.
Заботиться о матери мне было легко, а ей принимать эти заботы и того легче. Принимая мои услуги, мать с каждым днем, видимо, испытывала все большее удовлетворение. И я тоже. Одинаковое чувство удовлетворения, да, но какое? Вечерами мать с неудовольствием встречала сиделку. Я возилась с ней днем. Я полностью забросила работу, что при моем ремесле и в наших краях было не так уж сложно, особенно на тот срок, что отпустил нам врач. Моя секретарша и мой телефонный аппарат с приглушенным звонком доставляли мне самые необходимые сведения; после каждого звонка я возвращалась и снова усаживалась у дверей спальни матери, в зале, готовая войти к ней, как только она меня кликнет. Колокольчиком, который я поставила на ее ночном столике, она не пользовалась.
Сначала она предпочитала оставаться одна, а в скором времени одна, но со мной. Мое присутствие ее не стесняло. Она продолжала свой внутренний, нескончаемый диалог с моим покойным братом, даже не чувствуя постороннего присутствия. Вольнодумка, как и вся ее семья, как вся, или почти вся, ее среда, она никогда не переступала порога церкви, разве чтобы присутствовать на отпевании или свадьбе, и то просто ради приличия. "Никакого притворства. Но и никаких скандалов",– говаривала она нам раньше, еще во времена своего царствования. Поэтому, когда я предложила ей принять доминиканца, моего знакомого, работавшего в городской библиотеке, славящейся своими инкунабулами, мать отказалась.
– Нет,– сказала она, перекатывая по подушке голову.– Нет, не надо. Если суждено предстать перед судилищем, то подобной беседой дела не исправишь.
Ей нравилось произносить такие слова, какие можно было истолковывать и так и эдак, многое не договаривая, и главное, сохраняя видимость искренности. Она даже добавила:
– В сущности, ты тоже так думаешь.
Если бы мать верила в Бога, если бы была непоколебимо убеждена, что воссоединится на том свете со своим ушедшим из жизни сыном, неотступные мысли о нем, возможно, не причиняли бы ей такой муки, какая подымалась в ней сейчас. Конца своего она ждала без страха и без печали, и терзало ее главным образом то, что отныне она перестанет мучиться от любви, перестанет любить. Настанет такой час, когда оборвется эта страсть, та, что жгла ее, трепетала в ней, но которой она жила. И оборвется без надежды на продолжение. Пытка эта длилась без слов, без признаний. Мать покорно вручала мне для забот свое тело, к счастью не слишком страдавшее, но вот эта геенна огненная, где сгорала ее душа, принадлежала безраздельно лишь ей одной.
– Дай мне чем-нибудь прополоскать рот, Агнесса. У меня после еды во рту отвратительный вкус.
Я подымала ей голову. А она сплевывала теплую воду, куда я обильно подливала зубной эликсир, и подчас до меня доходил затхлый запах смерти, гнездившейся в ней.
Приезд тети Луизы стеснил нас обеих. Приходилось ею заниматься, сидеть вечерами с ней в зале или в саду, лишь бы избавить мать от теткиной кроткой болтовни... "Эта бедняжка Луиза" продолжала стариться в воспоминаниях о своем обожаемом муже, полностью отказываясь принимать наше время, пребывая в туманной дымке прошлого; она чуточку заговаривалась. Иной раз с губ ее слетали достаточно жесткие замечания по адресу нашей семьи, и это неслыханное ранее явление свидетельствовало о том, как изменился тетин нрав под воздействием одиночества, возраста, хотя перемены эти не так явственно сказались на ее лице, не слишком изрезанном морщинами. Она, казалось, чувствовала себя превосходно для восьмидесятилетней старухи, хотя, согласно нашей другой фамильной присказке, "бедняжка Луиза всегда была слабого здоровья". Приехала она в сопровождении бывшей секретарши своего мужа, очень к ней привязанной, и остановилась в отеле "Консул Марий", "раз там так хорошо приняли твою бедную мамочку". Когда собрались все наши остальные родственники, тетя раздула целую историю с выбором гостиниц. Мне приходилось выслушивать длительные вариации на эту тему, жалобы на Буссарделей молодого поколения.
