Хасан — мой гид — объясняет, что эти дервиши — не арабы, а персы. Из его сомнительной учености вытекает, что речь идет о малоазиатской секте дервишей, которая считает своим основателем султана Мохамеда Ахмеда, жившего четыре столетия назад. Я принимаю к сведению его поучение. Однако не звали ли светлейшего повелителя дервишей, великого Махди Судана, тоже Мохамедом Ахмедом?[65]
Стариков приходит все больше. Все они кажутся больными и слабыми. То, что эти жалкие бедняги могут плясать и впадать в экстаз, представляется совершенно невероятным.
Среди них я заметил только двух мужчин помоложе. Один — сорокалетний, явно персидского типа, со спокойным и серьезным лицом. Изредка встречаются в Муски[66]такие невозмутимые, скромные лица торговцев, бескорыстно позволяющих иностранцу пройти мимо, не окликая его. Другой — миловидный симпатичный юноша лет двадцати.
Видимо, все дервиши в сборе. Тихо ворча, не задерживаясь и не суетясь, они снимают туфли за перилами и вступают в предназначенный для пляски круг. Теперь их можно сосчитать. Тринадцать. Они тотчас садятся поодаль друг от друга на циновки, расстеленные по окружности. Они спокойно сидят, скрестив ноги, безо всякого напряжения, не глядя на зрителей, никак не проявляя достоинства жрецов. Никто не разговаривает с соседями. Но это скорее следствие равнодушия, а не часть ритуала. Большинство… нет, все они — простые люди из низших сословий. Кроме перса в расцвете сил и стройного Вениамина всем остальным должно быть лет пятьдесят-шестьдесят. Лица их — желтые и серые. Не вижу среди них ни одного человека африканского типа.
Между тем семь или восемь мужчин в такой же одежде поднимаются на галерею и садятся на хорах в юго-восточной части. Это — исполнители сур и музыканты. Внутри круга, с краю, аккурат напротив хоров, то есть по направлению к Мекке, постелен маленький молитвенный коврик; дервиши держатся на почтительном расстоянии от него.
Сидящие сохраняют полную неподвижность, когда в круг входят две новые персоны. Один — красивый мужчина, полный благородного достоинства. На нем тоже желтая шапка, текья дервишей, но обшитая белым платком тарбуша[67], и одет он в длинный голубой плащ, под которым виднеется черная сутана, а под сутаной — европейские панталоны и изящные полусапожки. Это шейх дервишей. Его ранг и титул Хасан не может мне назвать. Но и ребенку ясно, что это — почитаемая и выдающаяся личность. Его белое лицо с широкими скулами покрыто бледностью, его нежные, но суровые глаза никого и ничего не видят.
Мягкая рыжая борода подчеркивает его благообразность. Вслед за шейхом в кольце перил появляется последний участник представления — семидесятилетний старик, не отличающийся одеждой от других дервишей, только вокруг его текьи тоже натянут платок тарбуша.
Я сразу догадался, что этот старец — более важная персона, чем верховный жрец, который по рангу, образованию и общественному положению — значительно выше этих бедных людей. У старика — очень смуглое, жестокое и злое лицо, лицо мастера, который всю жизнь занимался своим ремеслом и изучил все его тонкости, теперь же вынужден, верный долгу, с усталым презрением, со скукой направлять неловкие усилия своих преемников. Я наблюдал это выражение на лицах знаменитых старых актеров и великих виртуозов всех видов искусства. Этот мастер священного танца принадлежал к их числу.
Шейх дервишей расположился на молитвенном коврике. Он опустил взгляд. Лоб его обращен прямо к городу Пророка. Старейший садится на корточки во главе ряда дервишей, занимающих левый полукруг.
Долго ждем. В заострившихся чертах лица шейха видно напряжение молитвенной углубленности. Вдруг он резко наклоняется вперед и касается ладонями пола. Дервиши точно повторяют его жест. После этого истового поклона все принимают прежнее положение, шейх подносит ладони к лицу — так держат перед глазами игральные карты, — и начинает приглушенным басом властелина произносить молитву. Неожиданно он умолкает на полуслове, будто некто незримый резко его прерывает. Расставленные пальцы, на которых он словно что-то читает, и пухлые губы застыли в неподвижности.
К парапету галереи подходит мужчина и раскрывает книгу. («Коран, принадлежавший султану Ахмеду; святыне четыреста лет», — увивается вокруг меня Хасан.) Чтец декламирует длинную до бесконечности суру. Исполнение ее похоже на пение в церкви или в синагоге. Фиоритуры, длительные трели, морденты, группето, секвенции, гирлянды триолей. Все это мы уже слышали.
Верховный жрец отвечает короткой фразой.
Затем отрывистая барабанная дробь и быстрые фигурации инструмента, похожего на флейту, но звучащего как волынка. Под удары барабана дервиши как по команде встают — резко и словно в каком-то озарении. Это зрелище очень волнует. В глазах воинов веры сияет фанатичная решимость. Шейх тоже стоит. Я не заметил, как он поднялся. Барабан снова молчит. И только после длинной интродукции стенающей свирели он вместе с бубнами начинает скандировать ритм медленного марша. Скрипку в дуэте со свирелью это не сбивает.
Внизу, в круге, шейх первым делает три шага, оглядывается на цепочку дервишей и глубоким поклоном приветствует старейшего, который стоит во главе своих подопечных. Тот сразу же кланяется в ответ. Шейх шагает обратно вместе со стариком, который держится на строго определенном расстоянии. Шествие продолжается; шейх идет вперед, в то время как старец поворачивается к шагающему следом, чтобы поклониться ему точно так же, как склонялся перед старцем шейх. Каждый дервиш, один за другим, делает то же самое. В такт на четыре четверти ударных при беспорядочных наигрышах флейты церемония повторяется троекратно.
Затем музыка оживляется. Шейх и старец снова подходят друг к другу с поклонами. Они представляют собой врата, сквозь которые проходит каждый дервиш, целуя перед тем руки обоих «столпов». Минуя эти врата, дервиш, отделившись от грани круга, начинает медленно вращаться.
Флейта и скрипка уже не одиноки. Хриплые голоса стариков наверху усиливают хаос мелодий.
Дервиши, скрестив руки на плечах, по очереди проходят в узкие врата, затем наконец глубоко вздыхают и закрывают глаза. Они поднимают к Аллаху правую руку с пустой, принимающей благословение, тарелкой, левую же, растопырив пальцы, опускают, как стрелку часов, к земле. Молния прилетает и улетает, не сжигая их. Так пронизывает нас небесная жизнь и божественная милость. То, что жадно принимает тянущаяся вверх правая рука, левая, направленная вниз, должна заплатить смерти. Экстатическое Я — не более чем медиум божественного.
Дервиши вертятся еще весьма робко. Будто, кружась на вращающемся диске, они тщетно ищут его середину. Это изменчивые движения вальса, который они танцуют с сугубой осторожностью. Всё сужающимися кругами в убыстряющейся пляске устремляется каждый к центру. Белые нижние юбки раздуваются мерными взмахами и становятся похожи на куполообразные балетные платья. Каждая душа танцует в своем белом одеянии, как звезда — вокруг обеих осей Вселенной: своей собственной и неведомой вселенской сердцевины. Иероглиф вверх и вниз указующих рук остается неподвижен. Только одеяния дервишей вздымаются все выше. Теперь заметен работающий механизм жалких худых ног. В этом кружении вокруг себя самого кроется попытка сбросить все телесное как чуждо-физическое и в равномерном движении обрести свое истинное Я.
