— Этот генерал Бур требует, чтобы транспортировка, размещение, надзор и обслуживание, — последнее слово обер-лейтенант Вортенберг едва ли не выкрикнул, — находились в исключительном ведении германского вермахта! Он требует гарантий, что в отношении солдат Армии крайовой выполнение этих задач не будет вверено частям другой национальности!
— У генерала графа Коморовского, — так теперь Фрике именовал скрывавшегося ранее за псевдонимом командующего повстанцами, — есть все основания для такого требования. Кроме того, тем самым он демонстрирует нам свое уважение и веру в неизменно рыцарское поведение немецких солдат.
Фрике всячески приветствовал атмосферу, в которой проходили переговоры. Он показывал им копии коротких писем, которыми обменялись командующий немецкими силами фон дем Бах-Зелевски и граф Коморовский. С обеих сторон: ваше превосходительство, примите заверения, искреннее уважение и все такое прочее. Обер-лейтенант Вортенберг был человеком другого поколения, ему было наплевать на всех этих фонов и графов, его возмущало само слово «требуют».
При всем уважении к командиру батальона симпатии солдат были на стороне обер-лейтенанта Вортенберга. Они тоже были возмущены, когда узнали условия капитуляции. В договоре говорилось, что «ни один военнопленный не будет привлечен к ответу за свою военную и политическую деятельность во время боев в Варшаве, а также за деятельность, которая предшествовала данным событиям, это положение распространяется и на период после освобождения из плена».[33]Это положение распространялось и на нарушение других, имеющих силу закона, правительственных распоряжений, в частности, ранее совершенных побегов из плена и нелегального возвращения в Польшу. В отношении гражданского населения, которое во время боевых действий оставалось в Варшаве, также не будут приниматься репрессивные меры, даже за участие в боевых действиях и проведение военной пропаганды.
Многие из них действительно попали в штрафной батальон за куда меньшие преступления — за самовольную отлучку или просто за опоздание в свою часть из увольнительной, за невыполнение вздорного, а подчас преступного приказа, за неосторожно сказанное слово, за давние проступки, которые не имели никакого отношения к армии и боевым действиям. Все они считали, что вмененные им и совершенные ими преступления не идут ни в какое сравнение с преступлениями повстанцев.
Они были обречены за это на смерть, которая рано или поздно настигнет их в штрафном батальоне, в «команде вознесения», а эти бандиты уходили от ответственности. Уходили гордо, нацепив на себя бело-красные нарукавные повязки, бело-красные банты, бело-красные розетки или знаки с изображением польского орла. Этого было достаточно, чтобы заслужить статус военнопленного и прощение всех грехов, давних и недавних. Некоторые шли даже с саблями поверх гражданской одежды, такое право было предоставлено офицерам. Они совали им в глаза какие-то книжицы с коряво написанными по-польски прозвищами и самозваными чинами, говорили: я — хорунжий «Оса», я — поручик «Оконь», я — капитан «Вацек», отойди в сторону, пся крев.[34]
Их было много, этих комбатантов, как они себя теперь именовали. Бело-красные родники били из подвалов домов и люков канализации, сливались в ручейки в переулках, в реки на улицах и широким потоком неслись все дальше от Вислы. Их было чрезвычайно много, больше семнадцати тысяч, тех, кто дошел до фильтрационного лагеря в Пруткове. Их было даже больше, чем немцев, смотревших им вслед и скрежетавших зубами от ярости.
Но мирных граждан было еще больше. Они тоже потянулись из Варшавы. Сто, двести, триста тысяч — это невозможно было сосчитать. Они видели только тех, кому помогали выбираться из подвалов, и тех, кто проходил в колоннах мимо них, толкая перед собой набитые разным добром детские коляски и таща узлы.
Варшава обезлюдела. По улицам бродили специальные команды саперов. Но им нечего было взрывать. Другие специальные команды собирали оставшиеся в Варшаве материальные ценности, мародерствуя на законных основаниях. Они не обращали на них внимания. Каждому свое.
Они наслаждались передышкой, отъедались и отсыпались после многодневных боев. Они сидели вечерами у костров, которые разжигали во дворах домов, делились воспоминаниями, обсуждали перспективы войны. Они ощущали себя победителями, поэтому вспоминали доброе, а надеялись на лучшее.
Юрген ходил от костра к костру, он больше слушал, чем говорил, он слышал много интересного для него и подчас неожиданного. Вот Фридрих делился воспоминаниями о гитлерюгенде:
— Знаете, а мне нравилось в «гитлерюгенде»! Товарищеские отношения, которые там царили. Родители у меня люди замкнутые, а я единственный сын, они не отпускали меня от себя, так что до десяти лет у меня не было товарищей. Когда я вступил в юнгфолк, меня переполнял энтузиазм. Да и какого мальчишку не воодушевят такие идеалы, как товарищество, верность и честь? Я все еще помню, как тронул меня девиз «Члены юнгфолк сильны и преданны; члены юнгфолк — настоящие товарищи; честь — высочайшая ценность для члена юнгфолк». Эти слова казались мне священными! Что может быть лучше, чем наслаждаться красотами родного края в компании товарищей? А вечерний сбор у костра, когда мы пели песни и рассказывали разные истории…
Там бок о бок сидели подмастерья и школьники, сыновья рабочих и служащих, мы все знакомились и учились ценить друг друга. И сейчас я испытываю те же самые чувства. Не поверите, но я счастлив, что попал именно в ваш батальон!
— В наш батальон!
— В наш батальон! — с радостью исправился Фридрих. — Спасибо вам! Ура товарищам!
— Хох-хох-хох! — закричали все.
— Я вырос в рабочей семье, — вступил в разговор один из солдат, — мои родители были коммунистами, но даже у нас не было никаких противоречий и стычек с гитлерюгендом. Нам нравилась их форма, их парады и походы. Мой младший братишка вступил в гитлерюгенд. Да и сам я, когда подрос, осознал, что фюрер и партия достигли таких важных социалистических целей, как расширение возможностей для получения образования для бедных и для получения хорошей работы, социальная справедливость. Я все это испытал на себе.
Ему вторил у соседнего костра обер-лейтенант Вортенберг, сидевший в кругу других офицеров и унтер-офицеров.
— Помните, что говорил фюрер? Если посмотреть на повышение в чинах наших молодых офицеров, то можно увидеть, что здесь в полной мере действует идея национал-социалистического «народного единства». Отсутствуют какие-либо привилегии по рождению или прежнему положению в жизни, отсутствует понятие богатства или так называемого «происхождения». Есть только одна оценка: оценка храброго, отважного, верного человека, способного отдавать всего себя служению Отчизне. Так и есть, товарищи!
Так и есть, кивали головами все сидевшие за костром.
