44. Дневник Кицунэ
Время — вещь непостоянная. Перемены времен года — зима на весну, весна на лето, лето на осень — постоянны, но само время — чередование событий, мыслей и желаний — изменчиво. Некоторые дни я вспоминаю так ясно, будто все время ношу их с собой, вырезанными, как сутра, золотыми иероглифами на ляпис-лазури, чтобы, когда понадобится, я могла их прочесть. А бывает, что целые годы я вспоминаю словно в тумане, они перемешались у меня в памяти, будто я услышала разговор, в котором кто-то вскользь упомянул о том, что эти годы все же были. И все же я знаю, что все это происходило со мной, день за днем.
Я сказала, что перемены времен года постоянны, но для нашего волшебного мира это было не совсем так. У нас всегда была осень. Я не беспокоилась о том, что Йошифуджи сможет это заметить.
Когда Шонену исполнилось три года, у нас была еще одна церемония. Дедушка подарил мальчику его первые хакама-штаны, и мы обставили его комнату миниатюрной мебелью в тот же вечер — в знак того, что он постепенно приближается к взрослой жизни.
Мальчик рос здоровым, но был диким и иногда совершал такие поступки, которые шокировали Йошифуджи. Однажды мой муж взял его с собой наблюдать за стрекозами, но Шоннена не интересовали насекомые, которыми кишела трава, он был занят тем, что ловил и ел маленьких голубых жучков. Они хрустели у него на зубах, дергали лапками, а он смеялся. Йошифуджи пришел ко мне вечером и рассказал об этом.
— Ты не остановил его? — спросила я. Во рту у меня пересохло.
— Нет, — ответил он удивленно. — А зачем? В конце концов, это в его природе.
Его слова испугали меня. Мой муж замечал одно, но не видел другое. Я даже не могла себе представить, каким он видел окружающий его волшебный мир. Иногда мне казалось, что он видит более ясно, чем все мы. Но по какой-то причине меня это не беспокоило.
45. Дневник Кая-но Йошифуджи
Я должен об этом написать.
Мы с братом моей жены взяли собаку и пошли на большую поляну, где он убил барсука несколько дней назад (или месяцев? Или лет? Нет, этого просто не может быть: сейчас все еще осень), практиковаться в стрельбе из лука. Погода была хорошая и не по-осеннему теплая, хотя прошлой ночью была буря, которая опрокинула в саду несколько горшков с растениями. На листьях у пруда до сих пор остались клочки пены.
Наши слуги несли мишени (неуклюжие соломенные чучела; брат моей жены находит забавными стрелять в чучела, сделанные наподобие людей). Они установили их на поляне и оставили нас наедине с нашими мишенями и многочисленными, заполненными едой корзинками для пикника.
Сначала мы немного попрактиковались в стрельбе. Собака носилась от цели к стрелку и назад, заливаясь лаем, пока наконец не уставала и не плюхалась в тень кустов. Когда нам надоедало это занятие, мы начинали стрелять по выбранным мишеням: по ветвям ивы, стволам деревьев, по голубю. Я чаще попадал, чем промахивался, брат моей жены всегда попадал точно в цель.
Когда у нас заканчивались стрелы, мы открывали маленькие коробочки и приступали к еде. Саке всегда было просто превосходное, и мы выпивали слишком много.
Я указал на едва видную в зарослях тропу:
— Ты когда-нибудь был там?
— Не думаю. Она ведь реальна, да?
Я не имею ни малейшего понятия, что он хочет этим сказать.
— Там наверху есть одно место, среди гор. Расселина, по которой стекает вода и образует маленький бассейн. Вода в нем всегда горячая. Божественно.
— Это объясняет запах, — сказал он. В тот момент — он показался мне очень мудрым — я ничего не чувствовал.
— Там есть храм. Очень старый, возможно, старше, чем все мои предки или даже первый император. Раньше я часто ходил туда, оставлял рис и воду.
— Там был священник?
— Нет, ни одного. Он выглядел полностью заброшенным. И никогда не видел там даже чьих-то следов, только я один что-то туда приносил.
— Зачем кому-то понадобилось строить монастырь в таком диком безлюдном месте? — спросил он лениво.
Я нахмурился.
— Это место не такое уж дикое.
— Только если для оленей, тануки-барсуков и волков. Разве не так? Здесь никто не живет, никто не посещает этот храм. В чем тогда смысл?
Это еще один из бесконечных вопросов, которые часто задает его семья и которые ставят меня в тупик, но заставляют бороться.
— Здесь живут горы. Горам приятно, что между ними стоит такой храм. Если он, конечно, только для гор, а не для источника, не для деревьев или еще чего-нибудь.
— Ты даже не знал, чему ты поклонялся, — недоверчиво проговорил он. — И ты все равно оставлял рис?
Я перевернулся и лег на спину.
— Ну, я не мог разобрать иероглифы на храме: он весь порос мхом. Кому бы ни поклонялись там, он был достаточно почитаем, чтобы у кого-то появилась мысль построить ему храм. Это достойно уважения.
Тучи в небе стали темно-фиолетового цвета, но на западе их освещало яркое солнце. Скоро будет гроза. Я поймал себя на мысли, что с нетерпением жду этого: мне всегда нравились осенние грозы.
Он засмеялся. Я был готов отстаивать свою точку зрения.
— Как ты можешь не знать этого? — говорю я. — Ты и твоя сестра! Я не хочу оскорблять вашего дедушку, но иногда мне кажется, что вас воспитали демоны или стая волков.
Он нахмурился:
— Это как с поэзией и со многими другими вещами. Иногда мне кажется, что в них есть какой-то смысл. И я слышу, что ты говоришь моей сестре, когда она спрашивает тебя о поэзии или о Будде, или о чем-нибудь еще. Но ничто из того, что ты говоришь, не имеет смысла.
— Может, и не имеет. Но что тогда религия, поэзия и живопись? Попытка создать что-то из ничего? Попытка наделить смыслом бессмысленное? Тогда жизнь — это то же самое.
