– …Зачем, зачем, зачем? – повторял он, раскачивая перед глазами стакан неразбавленного бурбона. – Что это тебе давало? Ты стыдилась меня? Неужели ты думала… Нет, я не сержусь, но мне необходимо понять…
Жена-5 сидела перед ним в кресле, прикрыв щеки ладонями, все в том же сиреневом парадном платье, которое даже с двенадцатым ударом часов отказалось превратиться в домашний халатик. Она пыталась объяснить. Конечно, она виновата. Она давно собиралась ему признаться. Но все не хватало духу. Это было кошмаром ее жизни. С раннего детства. Уже лет с двенадцати она чувствовала на себе гнет отцовской славы. Вдруг она поняла, что все улыбки, все подарки, все добрые слова – все не ей. Она – только отблеск.
Сначала она злилась. Она стала оскорблять людей. Она всех подозревала в неискренности, в желании пролезть к ней в доверие только для того, чтобы что-то урвать от знаменитости. Потом впала в тоску. В отупелость. Каникулы на Гавайях, лыжные курорты Швейцарии, подводные царства Карибских островов не радовали ее. Подаренная шубка из соболей давила на плечи. «Форд-мустанг», преподнесенный по случаю окончания одиннадцатого класса, вызвал ручьи слез. Куда она могла поехать на такой машине? Как могла поставить ее на школьной стоянке рядом со скромными «вегами» и «хондами» одноклассников?
Ее водили к психиатру. Тот подробно расспросил ее и поставил диагноз: инфлюэнца. Да-да, так называется новая болезнь, которая нынче очень распространена среди богатых наследников. Молодые люди, зараженные ею, тоскуют, маятся, не могут ничему научиться, не умеют найти себя. Одно из ужаснейших свойств этой болезни – она не вызывает никакого со– чувствия у окружающих. Попробуйте рассказать кому-нибудь, что вас тяготят нависшие над вами миллионы, – вас осмеют, предложат тут же поменяться местами. Больные инфлюэнцей не рассказывают о ней знакомым. Они встречаются между собой небольшими группами, но даже на этих собраниях не называют своих настоящих имен. Обмениваются своими печальными историями под наблюдением психиатра. Это помогает, хотя и ненадолго. Лечить настоящей бедностью? Но как ее достичь? Разориться? Но ведь деньги еще не ваши, так что их нельзя даже раздать бедным, пожертвовать на бесплатные шприцы для наркоманов или на защиту китов.
Она поняла, что ей надо что-то делать. Она погибала от одиночества, от чувства никчемности, от пустоты вокруг. Перед поступлением в колледж она пошла в муниципалитет и подала заявление с просьбой о смене фамилии. Родители были в отчаянии. Почему она хочет отказаться от них? Стыдится? Что они ей сделали? Разве они не лезли из кожи, чтобы обеспечить ее всем необходимым для счастья? Но подчинились. Они даже согласились платить за ее обучение анонимно, через подставного опекуна. Она выбрала недорогой колледж в маленьком городке за двести миль, где никто не мог знать ее.
О, какое это было счастье – впервые быть приглашенной в кино! Однокурсником, который думал, что он богаче ее, потому что у него машина была на два года новее ее развалины. А получить работу! Да-да, ей удалось самой устроиться клерком на вечерние часы в медицинскую библиотеку, потому что она знала немецкий и немного латынь. Конечно, деньги были ничтожные, но они были – ее! А она твердо решила не брать у родителей ни цента сверх платы за обучение. И они обещали ей не писать на письмах обратного адреса.
Она тогда словно родилась заново. Но оказалось, что она ничего не умеет. Она сжигала хлеб в тостере до черноты. Она бросила в стиральную машину любимую куртку, которую можно было только чистить, и потом всю зиму ходила с укоротившимися, не прикрывавшими запястий рукавами. Она не знала, что бензобак всегда должен быть плотно закрыт, и когда потеряла колпачок, так и ездила, пока дождевая вода не налилась в бензин и не замерзла ночью, так что ей пришлось бежать на занятия через весь городок. Видимо, тогда-то она и попала в рабство к бесчисленным «надам», которое тянется до сих пор.
Но что ей было до всех этих мелочей! Впервые в жизни у нее были друзья. Настоящие. Которые тянулись – к ней. И улыбались – ей. И звали ее с собой. Не потому, что она была чья-то дочь, а потому что она была просто Джил, Джил с медицинского, на всех похожая и неповторимая, сама по себе, с кем-то водилась, а с кем-то не хотела, кому-то помогала, а у кого-то просила помощи, с кем-то целовалась на заднем сиденье машины, а с кем-то только говорила про мудреные вещи до трех часов ночи. Друзья даже не боялись поссориться с ней – и это тоже было так непривычно больно и так хорошо, что кто-то смел перестать с ней разговаривать, а потом прощал и милостиво возвращал свое расположение, и у нее сердце дрожало от радости.
Но ей всегда надо было быть начеку. Этот счастливый мирок был таким хрупким. Она могла разрушить его одним неосторожным словом. И конечно, она проговаривалась. В каком-то дурацком споре про знаменитого киноактера, про его жен, какая – когда, в запальчивости ляпнула, что сейчас он вот с этой самой, маленькой и конопатой, ей ли не знать, если в прошлом месяце он привел ее к ним на обед. Как на обед? Собственной персоной? Ах, ну это случайно он какой-то племянник моему дедушке, очень его любит, зашел навестить, было великое событие, ла-ла-ла, бла-бла-бла. В другой раз рассказывала, как этот самый дедушка приехал повидать их, он любил так вот нагрянуть без предупреждения, поймать родителей на чем-то неправильном, например на приглашении в гости иностранцев, ибо иностранцы были главной пагубой для правильной жизни, но у него сломалось сцепление за милю до их дома, и он шел пешком под неправильным дождем, который не должен был быть в это время, и явился в таком жалком и неправильном виде, что дворецкий не узнал его и не хотел пускать и… а-а-а-пп! Что? какой дворецкий?… О, это… это было прозвище… да-да, прозвище ее брата Билла, его так прозвали за то, что он первым бежал к дверям на звонок… Как? Она не рассказывала, что у нее есть брат Билл?…
Она путалась в своем поспешном вранье, и выручало ее лишь то, что друзья по молодости не умели помнить чужую жизнь, не умели сопоставлять и подлавливать, но все равно ей было в тягость это притворство, всегда в тягость, оттого и ее вечная печаль, хотя все же это было в сто раз лучше, чем детские годы, так что иногда ей кажется, что она вправе гордиться, что сумела вырваться и спастись, из всей их группы больных инфлюэнцей, собиравшихся у психиатра, только еще один мальчик сумел вырваться, стал специалистом по пингвинам в Антарктиде, и если бы Антон только в силах был представить, через что ей пришлось пройти, он, наверное, простил бы ее, может быть, не сразу, но со временем…
Он был растроган. Он не мог сердиться на нее. Инопланетное сиреневое платье соскальзывало с плеч, путалось в ногах. Медальон тети-мамы Кларенс был вездесущ, пытался проскользнуть и подставиться под его поцелуи. Ей столько пришлось пережить. У третьего-лишнего всегда была слабость к печальным женщинам, полным чувства вины, и в ту ночь он просто превзошел себя.
Но потом…
День за днем, незаметно и неумолимо, яд открытия растекался по самым дальним углам его царства я-могу. Что все твое карабканье по лестнице успеха, если твоя жена – оказывается – давно и навсегда на сто ступеней выше? Что значит приглашение на прием к мэру городка, если твоя жена может блистать на приемах звезд, куда тебя пустят, только если она очень попросит? Что такое твой дом на пять спален в престижном районе, если твоя жена росла в особняке с дворецким? Как можно гордиться своими тремя конторами и доходом, подбирающимся к двумстам тысячам, если жена может унаследовать миллионы?
