Серафима охнула и отшатнулась от собеседника. Полицейский смотрел ей прямо в лицо, внимательно, сосредоточенно, как хирург смотрит в разрезанную рану. Еще разрезать или уже зашивать, да и поможет ли?
– Нет, нет, вы неправильно меня поняли, сударыня, я вовсе не обвиняю вас в попытке убить мужа, чтобы освободиться от ненавистного брака. Нет, мне кажется, что за то недолгое время, как я побыл в вашем доме, я смог понять каждого из вас. Нет, вы слава богу, на подобное не способны. Наоборот, ваше благородство, ваше немыслимое чувство долга не позволило вам пойти по простому пути, по широкой тропе, исхоженной многими людьми. Просто стать любовниками… – Сердюков сделал паузу и решительно закончил, – с господином Аристовым.
Серафима побелела, но сохраняла молчание. Сердюков, видя её мучения, безжалостно продолжал:
– Единственное, что вы могли себе позволить, хотя это тоже терзало ваше материнское чувство, это попытаться расстроить брак сына и госпожи Аристовой, и тем самым избавить себя от необходимости видеться с ним, как с родственником постоянно. Ведь именно вы извлекли из вороха фотографий Когтищева ту злополучную «ню» и положили её на всеобщее обозрение, заставив сына, тем самым, сомневаться в чистоте помыслов своей невесты?
– Да… я… – Серафима даже не всхлипнула, а проскулила, как раненое животное.
– Поверьте, я ни в чем вас не упрекаю. Я тут не за этим. У нас всех один судья, – он указал вверх своим длинным тонким бледным пальцем. – Хотя, замечу, и земное правосудие иногда торжествует. Я хочу понять, в какой степени ваш супруг мог догадываться о ваших отношениях с Аристовым?
– Он неглупый человек, очень тонкий и проницательный. – Ей явно было трудно говорить с посторонним о самом сокровенном. – Вероятно, он подозревал. Но ему не в чем меня упрекнуть! – голос Серны стал звонче. – Здесь, в этом мире, я не преступила ни одной черты, не нарушила никаких законов и запретов. Да, он мог, наконец, догадаться, что я не люблю его! Да только я сама не сразу это поняла, вы правы, надо было прожить почти всю жизнь, чтобы понять эту горькую истину.
Губы её начали кривиться. Сердюков испугался, не было бы слез, и заторопился:
– Вы сказали, что не нарушили запретов в этом мире, как это понимать?
– Альхор! – она переборола слезы и грустно улыбнулась.
Сердюков изумился, как эта быстрая и светлая улыбка изменила лицо женщины.
– Альхор, – повторил он, – ну да, ну да! У вас тут все Альхор. И адюльтер – Альхор. И подготовка преступления – Альхор. Странные, подозрительные фотографии – оттуда же!
– Я прощаю вам ваши слова, – с достоинством произнесла Серафима Львовна, и прекрасное лицо её словно окаменело, стало похоже на лицо античных статуй.
– Вероятно, я был груб, неделикатен, прошу меня простить, – Сердюков аж вспотел и вынул платок, чтобы утереть высокий лоб. – Служба, знаете ли, сударыня, пренеприятная служба понуждает иной раз черстветь душой.
– О каких подозрительных фотографиях вы изволили упоминать? – Соболева наклонила голову и вся насторожилась. – Разве было еще что-нибудь… э… неприличное?
Вместо ответа полицейский вынул из кармана бумажный конверт и выложил перед Серафимой Львовной его содержимое. Она долго вглядывалась в изображение, её лицо исказила мука, но она, к удивлению следователя, не закричала, не стала биться в истерике.
– Как он их сделал? – Серна не сомневалась, что автор – Когтищев, – и когда, когда он мог их сделать?
– В том-то и дело, мадам, что он их сделал в Египте. Перед тем, как полезть внутрь пирамиды. На последующих снимках ничего удивительного нет.
После этих слов Серафима посмотрела на полицейского с таким видом, будто он не понимает простейших вещей, как тупой ученик церковноприход-ской школы:
– Стало быть, Альхор был с нами уже тогда, но только мы не знали этого! А явился воочию позже. Наверное, он выбирал… – она задумалась, и так глубоко, что Сердюкову показалось, что Серна опять далеко в своем таинственном пустынном городе.
– Вы говорите так, словно речь идет о живом существе, – Сердюков стал раздражаться. – Как легко все грехи приписать несуществующей мистической субстанции!
– Послушайте, вы, Фома неверующий! Я расскажу вам! – она сверкнула глазами, метнулась к нему и стала так хороша, что у следователя похолодело в душе.
И она стала говорить, страстно, быстро, глотая слова, упиваясь своими воспоминаниями. Она уже ни видела перед собой полицейского, стен своей комнаты, своего черного платья, она снова стояла в пустыне, в зыбком мареве, слившись в объятиях с любимым….
Сердюков уже вышел из дома Соболевых, но наваждение рассказа не отпускало его. Он остановился и даже потряс головой, словно желая вытряхнуть из сознания эти новые образы, рожденные рассказом Серафимы Львовны. В лицо пахнул холодный северный ветер. Как хорошо, как кстати остудить разгоряченную голову! Он сунул руки в карманы и с ужасом выдернул их обратно. Карманы форменной шинели были полны желтого, мелкого, сухого и горячего песку.
Глава тридцать вторая
Комната хозяина дома на сей раз встретила непрошеного гостя мраком, запахом лекарств и стылой тоской по углам. Соболев снова сидел в кресле, закутанный к теплый плед.
– Я ждал вас, – сухо и без вежливых приветствий сказал Соболев.
– Разумеется, ждали, ведь вы не просто так послали мне книгу, чтобы я на досуге освежил свои гимназические знания по античной истории. Да, вы адресовали её Северову, и предусмотрительно заложили закладкой именно тот миф, который нам надобен, не так ли? И доктор, и я поняли, что вы хотели сказать. Я был бы вам признателен, если бы вы подтвердили мои догадки.
Сердюков удобно расположился в кресле у стола напротив хозяина, вынул книгу, медленно открыл на необходимой странице. Всё выглядело так, словно два университетских товарища решили обсудить нечто интересное по исторической части.
– Насколько я знаю, вы всегда говорите своим студентам, что многое из древней мифологии имеет реальные корни, надо только уметь это увидеть. Возьмем, к примеру мифы о Геракле. Читаем повествование о Лернейской гидре, яд которой был настолько ужасен, что заставлял пузыриться и пылать камни во дворе. Но заметьте, на дворе, залитом солнцем. В темноте же яд не действовал. Всего одна капля сего ужасного яда со стрелы Геракла попала в кровь коварному кентавру Нессу, и тот погиб в страданиях, успев, однако, убедить жену Геракла Деяниру сохранить его кровь. Позже, опять же по наущению покойного Несса, ничего не подозревающая Гераклова жена натерла хитон мужа этой отравленной кровью и передала одеяние супругу. При этом она приказала гонцу, чтобы даже луч солнца не коснулся хитона, прежде чем Геракл его не наденет. И только через несколько часов, когда солнце и жертвенные костры засияли вокруг, пришел в действие страшный яд гидры. Хитон стал жечь знаменитого героя, и он сгорел в нем.
