Мурманцев не заметил, как заснул.
Сиреневая закатная гладь океана пестрела мелкими ребрышками волн. Ветер, ровный и попутный вот уже несколько дней, тянул рыбацкий баркас, раздувая паруса на единственной мачте. Таких суденышек в порту Акабы на Красном море оставалось еще много. Местные рыбаки любили свои крутобокие живописные баркасы на тихом ходу и, по-видимому, не собирались менять их ни на что другое, более современное, даже если это другое обещало б о льшую прибыль. Туристы поддерживали их в этой привязанности. Так что многих уже кормила не рыба, а морские многодневные прогулки с пассажирами на борту, предпочитающими комфорту парусно-мачтовую экзотику.
Но человек, нанявший этот баркас, сразу предупредил капитана и хозяина посудины, что ему нужен транспорт, а не прогулочное средство. И что путешествие будет далеким и долгим.
— Хотите плыть в Эфиопию? — насмешливо поднял брови капитан, не то араб, не то турок, черноусый и черноглазый.
— Дальше, — покачал головой странный человек, похожий на паломника. Но разве русских паломников может интересовать что-то южнее Иерусалима?
— Индия? Суматра? — дивился капитан.
— Австралия.
— Австралия? — Капитан потер лоб. — Там ничего нет. Пустыня. И урантийские военные корабли.
— Проскочим, — ласково пообещал наниматель, и капитан сразу почему-то поверил ему. Да к тому же, видно, была в нем, жила и не умирала, авантюрная пиратская жилка, доставшаяся в наследство от многих поколений средиземноморских корсаров-сарацин. Блеснув черными глазами, капитан согласился. Правда, цену заломил неслыханную.
Торговались недолго. Странный русский паломник поманил капитана пальцем и пошептал на ухо. После чего тот поскреб задумчиво в затылке, ухмыльнулся, показав золотой зуб, и кивнул. Тогда ударили по рукам.
И вот маленькая хрупкая скорлупка несет на себе к южному пределу земли двенадцать самурайских дев и одного ненормального русского, которого они зовут своим господином и начальником. Океан благоволит их полоумной затее, команда баркаса, четыре человека самого смешанного происхождения, не считая капитана, скалит зубы над пассажирами и бунта пока не затевает, как обычно водится в долгих путешествиях. Воды, солонины и консервов хватает, а для души — ежевечерние байки, которыми потчует моряков их наниматель, сам себя называющий Федором, рабом Божьим. А они и рады уши развесить, оставив только рулевого на вахте.
Палуба пахнет рыбой и мокрыми канатами. На бочках, кнехтах, кабестане, канатных бухтах сидят двенадцать самурайских дев и четверо из команды баркаса вместе с капитаном. Раб Божий Федор пристроился на голых досках, штопает суровой ниткой носок. Голос его далеко разносится над ровной гладью океана. Вахтенный на мостике доволен — ему тоже слышно.
— …созвали земский собор, по-тогдашнему — Народное собрание. Там все были — от новоизбранного патриарха и князей до торговых и мужиков простых. Всей земли русской люди. Патриарх каждый день служил чин покаянный за убийство помазанника Божьего со чадами и домочадцами. Молились и вздыхали о крови, пролившейся за девять страшных лет. В ответ призрел Господь милостью на страну русскую и указал царя нового…
— Как указал? — тараща черные глаза, рассерженно спросил капитан.
— Как обычно. — Раб Божий оторвался от штопки, отложил носок в сторону. Темно уже становилось. — Вложил в умы один помысел на всех, так и указал. Пошли тогда крестным ходом к Троице-Сергиевой, взяли от лавры послушника, там прятавшегося от мирского неустройства. Из хорошего рода избранник, чист и благонамерен, богопослушлив. Настоятель лаврский с радостью отпустил его. Так и взошел на трон новый царь, Владимир Второй, после Владимира Первого Святого. А было это в году тысяча девятьсот двадцать шестом. Правил он Русью без малого четверть века, почти до самой Великой войны. Сотворил немало Божьей милостью и попечением. Перво-наперво созвал церковный собор, на котором канонизировали прежнего царя с семейством. Сам же канон новомученикам составил. Ну а далее порядок наводить начал в земле своей. Рука у Владимира Александровича тяжела оказалась. Да то и ко благу. Империя в развалинах лежала, кровью, как водой, умытая, голодная, холодная, ровно сирота убогая. Шайки бандитские всюду промышляли. Нищие, бездомные едва не толпами ходили. Власти никакой по местам почти не было. Заводы стояли, поля заброшенные лежали, народ одичал и все конца света ждал после звездопада. Тогда и начали устраивать работные лагеря. Мужика заново земле прикрепили. Дворян царь опять службой обязал. Нищих и бродяг — в лагеря на кабалу, пока не выкупятся работой. А цену поставили такую, что и за десять лет не выкупиться. Разбойников, душегубов ловили и туда же, на пожизненно. Там и до богоотступников поганых руки дошли, до гнилья смутьянского, которое солдат в семнадцатом на бунт подняло. Всю страну тогда мелким гребнем чесали. Но, конечно, не без перегибов. Бывало, и по наветам брали, оговорам злобным. А разбираться некогда было, время такое, тяжелое. Имущество, какое было, в казну, человека в работный лагерь, лес валить, дороги, заводы, города северные строить, каналы рыть, станции электрические ставить. А то ж — подымать страну надо было. Натворили дел, теперь исправляйте свое же. А слезу каждую и воздыхание скорбное Господь призрит…
Мурманцев сам не знал, насколько привязался к этому ребенку. Хоть и жутко с ним бывало, но отступать он не привык, а без души никакое дело до конца не довести. После того как Стефана привезли в Москву и отдали докторам, он места себе не находил. Во сне каждую ночь видел огненный шар, а наутро просыпался со смутным ощущением, что разговаривал с этим клубком пламени. О чем — конечно, представления не имел, ни слова вспомнить не мог. Если были они, слова.
За неделю он написал гору отчетов, сделал несколько устных докладов, в том числе один — в Академии Наук. Там его причислили к первопроходцам и едва не разорвали на куски, зазывая на различные научные заседания. Все приглашения он твердо отклонил. Тяжкое впечатление оставил разговор с Карамышевым. Генерал-лейтенант сообщил, что, по всей видимости, ребенок не выживет. Конечно, его мутагенная биохимия делает все прогнозы очень шаткими, но…
— …есть все основания полагать, что он обречен. То, что управляло им… для этого он — испорченная плоть. По всей вероятности, ребенок умрет в ближайшие дни. Сейчас он в коме. Невозможно определить, что до сих пор связывает его с жизнью… Но с половиной мозга не живут, сами понимаете. Такие вот дела, капитан Мурманцев. Ваша работа с ребенком окончена. Прошение о переводе в разведкорпус, можете надеяться, будет удовлетворено в самом ближайшем времени.
— Я могу увидеть его? — спросил Мурманцев.
Карамышев бросил на него долгий взгляд и вдруг произнес резко:
— Не сходите с ума, капитан Мурманцев. Ваша работа с ним закончена.
— Это не работа, ваше превосходительство. Это… — Он замолчал, не найдя точных слов.
— Я понимаю вас, — смягчаясь, сказал Карамышев. — Но настоятельно рекомендую… нет, приказываю — взять себя в руки. Вашей жалости не хватит на всех.
