— Что ты во мне нашел? У меня растет живот, я никогда не кончаю, когда сплю с тобой, я не такая добрая и остроумная, как Анджела.
— По-моему, ты очень остроумная.
— Мы ляжем?
— На минуточку. Только чтобы отдохнуть.
— Да, отдохнуть.
— Мне нравится твоя одежда беременной. Она такая просторная! Нравится твой твердый живот. Еще месяц — и ребенок начнет брыкаться.
— Неужели я действительно нравлюсь тебе такой? Смотри, как у меня теперь выпирают вены на ногах.
— Прекрасная синева. Синяя, светлая, пушистая, розовая Фокси.
— О, Пайт! Сними эти ужасные штаны. Я хочу тебя целовать.
— Как скажешь.
Он укладывался с благородным видом. С опущенными веками, с тенями на розовых щеках, с сонным выражением на лице она устраивала затмение той части его тела, которую он, вняв давнему кальвинистскому шепоту у своей колыбели, привык считать греховной. Прикосновение зубов, как проблеск света. Трепещущий язык, кольцо губ. Ее волосы щекотали ему бедра, соски и ногти были, как пятна крови. Он инстинктивно рвался вверх, она давилась. Тогда он покаянно шептал: «Иди наверх», и ее отрешенное лицо подплывало к его лицу, на ее холодных безвольных губах витал запах его греховности, которую она приняла внутрь. Они невинно соприкасались, ее огромный живот излучал свет. Задыхающаяся, не помнящая себя, она все равно не могла кончить. Так уже бывало и еще будет в то лето солнечного затмения.
Три недели назад на их широте наблюдалось девяностопроцентное солнечное затмение: невидимая пасть, заглотнувшая почти весь солнечный диск, смятение свидетелей-облаков. Пятна света под вязом приобрели форму полумесяца, птицы запели, как на закате. Если смотреть на светило через дымчатое стеклышко, оно казалось обрезком, приподнятой бровью, лодочкой, оседлавшей облачный шторм. Потом лжесумерки стали рассеиваться, рожки полумесяцев под деревьями указали в другую сторону, птицы снова запели, приветствуя зарю. Прошло меньше месяца с тех пор, как он впервые переспал с Фокси.
Столь же зловещ было только один день в прошлом — среда в октябре 1962 года, когда Кеннеди и Хрущев схватились из-за Кубы. У Пайта был назначен матч по гольфу с Роджером Герином, и партнеры решили его не отменять. «Способ отдать концы, ничуть не хуже любого другого», — сказал по телефону Роджер, любитель острых ситуаций. По пути в гольф-клуб Пайт услышал по радио, что первый русский корабль подходит к полосе блокады. Денек был восхитительно, безоблачный, и игроки, размахивая клюшками, поглядывали на небо — не появятся ли там русские бомбардировщики. Первыми мишенями стали бы Чикаго и Детройт, и в здании клуба раздались бы крики о поступлении экстренных сообщений. Они были на поле для гольфа почти одни и чувствовали себя геройскими моряками на покачивающейся зеленой палубе. Оба, хорошие американцы, получили удовольствие от плавания и сейчас гордились почетным правом пойти ко дну вместе со всей нацией. Роджер хмурил брови, сосредоточенно выполняя каждый удар, и выиграл матч. Пайту было слишком весело, к тому же удары по мячику удавались ему лучше с похмелья или на холодке, в тот раз его отвлекал райский вид всего сущего: зеленеющей на прощанье травы, опадающих листьев, повисших флагов, неизбежности гибели, небывалой прозрачности неба, в котором вот-вот должны были материализоваться самолеты. Он был счастлив, что месяцем раньше перестал хранить верность Анджеле и стал любовником Джорджины Это было, как выход из потемок на яркий свет: они встречались на пляже, на террасе, под просвечивающими деревьями. Вспоминая ее руки и ноги, он ловко — хотя, как оказывалось, недостаточно ловко — взмахивал клюшкой. Потом, по дороге домой, он услышал по автомобильному радиоприемнику, что русские корабли согласились пройти досмотр и были пропущены. Его охватило смятение при мысли, что все Джорджина, Анджела, Фредди, он — продолжат движение ползком неведомо куда. Тогда в нем еще была свежа любовь.
— Ну и солнце! — простонал Леон. — Лично мне больше по нраву зима. Этой зимой мы с женой попробуем встать на лыжи.
Часы показывали начало второго. Пайт так намахался молотком, что заработал мозоль межу большим и указательным пальцем. Попрощавшись с Леоном, он проехал через город, выехал на прибрежную дорогу. На обочине мелькали пыльные цветы — цикорий, золотарник, поздние маргаритки, но он слишком торопился, чтобы останавливаться.
«Хотел привезти тебе цветок, но вместо этого заторопился к тебе сам».
«Конечно. Чудесный подарок!»
Ее дом был пуст. Ни «плимута», ни машины рабочих, дверь не заперта. Ковер в холле лежал косо. В синем шезлонге спал Коттон. Работа в доме была почти завершена, оштукатуривание тоже. Круглый термостат и квадратный выключатель на гладкой стене. Каталоги с образцами обоев на полу. В кухне оставалось только закончить побелку и установить посудомоечную машину, которую пока что не привезли. В доме все еще пахло опилками и землей, но на соленом морском воздухе у этих запахов не было перспективы. Фокси обещала пригласить Пайта и Анджелу в гости в честь завершения перестройки и ремонта дома. Судя по образцам, на которых были открыты каталоги обоев, здешние вкусы и вкус Анджелы сильно разнились. Большие пастельные мазки — как вульгарно.
Куда она подевалась? В это время она обычно не ездила за покупками, а спала. Или ему только приснилось, что она принадлежит ему? По случаю отлива низина, на которую выходили окна кухни, белела глубокими промоинами в бархате глины. К заросшему кустами островку торопились три оленя. До начала охотничьего сезона оставались считанные дни. Прозрачное небо прочерчивали перистые облачка — следы невидимого конькобежца. Выкидыш? «Скорая помощь»? Без Фок-си от дома веяло враждебностью, стены ожили и гнали его прочь пинками. Ему захотелось побыстрее уехать. На обратном пути он машинально обернулся на длинную дорожку, ведущую к дому Торнов.
Солцы и Константины, которых другие пары насмешливо прозвали «Солтинами», купили в складчину у Эпплби катер с шестисильным мотором. Субботу или воскресенье они проводили на воде, после чего пили в мокрых купальниках пиво и белое калифорнийское вино и зазывали гостей. Воскресным вечером перед Днем труда все собрались в неприбранном викторианском доме Константинов. Все до одури наигрались в теннис: в те выходные проходил открытый турнир Норд-Матера. Год за годом мужчины из Норд-Матера, поджарые торговцы автомобилями и страховые агенты, всю зиму упражнявшиеся на двух крытых кортах с искусственным покрытием, легко обыгрывали даже лучших теннисистов Тарбокса, в том числе Мэтта Галлахера; зато женщины не выдерживали натиска соперниц из Тарбокса. В финал неизменно выходили Джорджина и Анджела, Терри и Бернадетт; несколько недель подряд перед Днем труда мужчины Норд-Матера, кентавры в поисках амазонок, названивали прославленным теннисисткам Тарбокса, приглашая их в партнерши в смешанных турнирах.
Солтины, впрочем, в теннис не играли: давний социальный водораздел оставался нерушим. В этот раз они повезли в залив, понырять, Фредди Торна, игравшего из рук вон плохо. Фредди от души забавлялся, натягивая тонкий костюм ныряльщика. В черной резине он предстал гермафродитом: по-женски широкие бедра и тонкие, как щупальца, голые руки. Резиновое существо с другой планеты. Маска, смахивающая на глаз циклопа или на гигантский монокль, смотрелась на его лысой голове невыносимо потешно, ласты звонко шлепали по вытертым восточным коврам Константинов. Когда он уселся в кресло с салфеточками на подлокотниках, положил ногу на ногу и засунул в рот сигарету, даже Пайт Хейнема не выдержал и согнулся от хохота: перед ним сидел оживший ночной кошмар.
