— Ну, чего нового? — получив деньги, поинтересовался Козлов. — Нашел извозчика?
— Ищем.
— Тянете, Федор, а время быстро бежит.
— Эх, Коля! Сколько их в Москве, извозчиков?! Выписали всех, у кого двойка в номере есть, проверяем.
— Быстрее надо, быстрее… — взяв Федора под руку, Николай повел его по длинному коридору МУРа. — Слушай, а цыган твой, он не того, не заливает?
— Нет, я Психа установил.
— Молодец! — хлопнул его по спине оживившийся Козлов. — Где он?
— Бегает… — уныло сказал Федор.
— Та-а-к… И кто этот припадочный?
— Комаров Николай Тихонович, 1895 года рождения, до революции привлекался к суду за кражи, в восемнадцатом году вновь осудили, да потом выпустили. Пообещал проявлять сознательность и порвать с уголовным прошлым.
— Обманул, значит… Зайдем-ка ко мне. — Козлов распахнул дверь своего кабинета. Сидевший с ним вместе в одной комнате Жуков, подняв голову, склоненную над бумагами, приветливо кивнул Федору.
— Присаживайся! — Козлов сел на стул, подвинул другой Грекову. — Саша, — обратился он к Жукову, — пока мы с тобой старых специалистов — клюквенников, обворовывавших церкви, ищем, Федор Психа установил.
— Интересно… — отложил бумаги Жуков. — А почему Псих?
— Актер неплохой, — улыбнулся Федор. — Падучую болезнь, эпилепсию, ловко умеет изображать. Говорят, очень натурально у него получается. Ну а народ наш жалостливый, когда поймают — не бьют: припадочный, что с него взять.
— Вот так, а сам, значит, здоров?
— Здоровехонек. Обмылок прятал во рту, чтобы пена была. Я один адресок выяснил, где он может бывать, думаю, наблюдение организуем. Район, правда, тяжелый — Дубровки, частные дома, заросли.
— Да, надо за ним приглядеть. На остальных выведет, но брать будем только с поличным, когда золото понесет. Серебряника нашел?
— Определился кое-какой круг — человек пять-шесть.
— Неужели их еще так много?
— Много не много, а кое-кто остался. Женщина мне, Коля, покоя не дает. Кто она, откуда? Приказчик показал, что Псих вместе с ней приходил в магазин Кудина.
— Точно! И в случае на Стромынке — женщина! — пристукнул по столу ладонью Жуков. — А данных о ней никаких.
— Наблюдение мы за магазином Кудина выставили, — сообщил Козлов, — если придут, то приказчик должен знак подать.
— Обманет, — бросил Федор. — Засаду надо сделать.
— Не думаю. Он и так плакал — хозяин, говорит, бесом опутал. Но Кудин сейчас у нас, задержан. М-да, засада, конечно, вернее, это ты прав, но если преступники в магазине чужих увидят, могут уйти. Потому решили от засады пока отказаться. А женщину приказчик описывает так: молодая, волосы темные, красивая, голос приятный.
— Голос — примета хорошая, — засмеялся Жуков.
— Погоди, будут и у нас специалисты, по приметам портреты рисовать начнут: криминалистика вперед идет, придумают люди разные мудрые штуки, такие, что преступнику деться некуда будет, — убежденно сказал Греков.
— Не, Федя… — покрутил головой Саша Жуков. — Мы еще до этих мудрых штук всю преступность ликвидируем!
— Думаешь? — хитро прищурился Козлов.
— Факт. Пролетарская сознательность растет, это раз. Второе — пережитки вымрут, а самых упорных бандюг уничтожим. Третье — малосознательных перекуем, научим честно трудиться. Поэтому: нашей работы еще лет на пять от силы!
— Да ну?! Неужто в пять лет управимся? — засмеялся Федор.
— Точно! Вот увидите. Ну, может, не на пять, а на десять. Потом придется всем нам другие специальности приобретать.
— Милый, ты этой-то сначала как следует овладей! — Коля Козлов ласково взъерошил волосы молодому Саше Жукову. — А насчет мудрых штук — не знаю, наверное, и будут когда-нибудь.
— Пока их нет, давайте словесный портретик женщины сделаем. Бертильон хоть и буржуа, а не дурак был, — предложил Федор, беря лист бумаги, — изобразим в самом лучшем виде и всем раздадим.
— Слушай, а не проще выявить серебряников, у которых сыновья извозчики? — Козлов закурил дешевую папиросу, привычно стряхивая пепел в мозолистую ладонь.
— А как точно узнаешь, у кого сын извозчик? Но тех, у кого сыновья есть, я в первую очередь на карандаш взял, — откликнулся Федор, продолжая писать.
— Нет, ребята, медленно мы работаем, медленно! — озабоченный Козлов вскочил со стула, заходил маятником по кабинету. — Кого в Дубровки пошлем? А, Греков?
— Полагаю, Шкуратова и Генералова…
* * *
Ой как плохо в Москве маленькому бездомному человеку. Хорошо еще, что лето, тепло, не замерзнешь под метелью, укрывающей белым саваном не имеющих крова бродяг, расстающихся с жизнью в ночи, не заледенеешь где-нибудь в подворотне или под мостом.
Но надо и есть что-то. Голод давал о себе знать постоянно, и Сережка не знал, как от него избавиться. Выпросил утром на рынке кусок хлеба у жалостливой торговки. Едва успел съесть половину — налетела ватага беспризорников, закружили, отняли хлеб, надавали по шее, потащили с собой.
Вечером устроились ночевать в лежавших на мостовой каких-то огромных пустых трубах, на незнакомой окраине. А в ночь — облава. Милиционеры с фонарями окружили ночлег беспризорников. Сережку толкнули, он вскочил, подгоняемый страхом, побежал вместе со всеми непонятно куда. Пролезали под закрытыми воротами, шустро ныряли в проломы заборов, слыша за собой топот сапог и свистки.
Какой-то бежавший рядом беспризорник — лица не разглядеть, темно, — торопливо затолкал Сережку в узкую щель между деревянными ларями для мусора в темном, неизвестном дворе, втиснулся следом сам. Затаились, чувствуя, как испуганно бьются сердца.
— А чего мы прячемся? — не выдержав, тихим свистящим шепотом спросил Сережка.
— Нишкни!.. — больно ткнул его в ответ острым локтем неизвестный ночной товарищ.
Мимо пробежали. Фигуры двух милиционеров, слабо освещенные едва достававшим во двор светом уличного фонаря, показались неправдоподобно огромными, какими-то зловещими.
— Сюда вроде двое сиганули… — остановившись, сказал один.
— Да тут и спрятаться негде, — ответил второй. На улице в это время закричали, раздалась длинная трель свистка; милиционеры бросились туда.
— Ловят, чтоб в колонии сдать… — выждав, пока смолкнут их шаги, авторитетно пояснил беспризорник. — Маета! Поймали меня раз, да я утек оттуда. Тоска!
— А что это — колония? — все еще дрожа от пережитого страха и ночной прохлады, спросил Сережка.
— Там перво-наперво тебя разденут догола, одежу твою враз сожгут, а самого потащат в баню. Моют насильно, волосы стригут, работать заставят, книжки всякие велят читать… Ну их! Я зимой к морю подамся. Ты видал море? Нет? Вот где житуха! Тепло, базары богатые. До осени здесь перекантуемся, а потом махнем к морю. Заберемся на крышу или под вагон и поехали… Ладно, ты посиди тут, а я пойду посмотрю, как там.
