class="p1">Она достала из комода старенький патефон, поставила пластинку, и хриплый голос запел, выговаривая слова не по-русски:
– Шпи, шеншчин много на швете, шпи, твое сэрдцэ тошкуэт…
Роза сняла платье, пояснив:
– Надо, чтоб все было по-хорошему, с музыкой. Я и потанцевать могу, если хотите.
– Не надо. Баловство это. Нескромно, – отрезал Швец и попросил меня: – А ну подними на кровать, я сам не заберусь.
Он отстегнул лямки, которыми притягивал туловище к подшипниковой платформе, я взял его на руки и положил на кровать. Щеки у него были, как у моего старика, – колючие и морщинистые.
Роза потушила свет, выпила еще полстакана водки, остаток спрятала в шкаф, заперла на ключ и легла к Швецу. Он что-то стал шептать ей на ухо. Я устроился на второй койке. В окне металась ветка тополя, ветер раскачивал ее, и было в этом что-то тревожное и безнадежное, словно прощание.
– Какой же ты маленький, – ласково засмеялась Роза, – как ребеночек.
– Тише ты, – сказал Швец.
– Бородой не щекочись, – шепнула Роза. – Я не могу, если смешно.
– Ну вот! – Швец рассердился. – Молча полежать не можешь?! Это тебе кровать, а не лига наций! Болтаешь языком, болтаешь, охоту отбиваешь.
Я отвернулся к стенке. Прямо на меня – в упор – смотрел с фото бывший муж Розы с подбритыми бровями. На стене по-прежнему металась тень от ветки тополя; с Волги резкими порывами задувал северный ветер.
Я проснулся от того, что меня теребили за плечо. Надо мной стояла Роза:
– Проспали! Подымайся, мне на работу пора. Черт безногий, спать всю ночь не давал, и ты еще храпел. Все равно тридцатку плати. Или пусть он вносит, я не виновата.
…Мы тихо вышли из комнаты. Я нес Швеца на руках, чтоб он не будил соседей своими жужжалками. Лицо его было отекшим и старческим. Он не смотрел на меня, дышал тяжело, а лоб его был прорезан морщинами так, словно он решал сейчас для себя самую важную жизненную задачу.
Роза подвела нас к автобусной остановке. Швец с ней прощаться не стал; она грустно усмехнулась:
– Все так… Ночью – «милая», а утром мимо смотрят и рот кривят.
– Не сердись, – сказал я.
– А я и не сержусь. Счастливо вам, горемыки…
Она села в автобус и уехала.
– Сука, – пробормотал Швец.
– Зря, – сказал я.
– Нет, не зря! Все от них, от баб! А я не просто сука, я предатель, вот кто я.
Он съехал на мостовую и покатил к постовому милиционеру, который одиноко стоял на тумбе посреди площади. Я пошел следом за ним. Милиционер откозырял безногому полковнику.
– Где тут областное управление? – спросил Швец.
Милиционер снова козырнул и подробно объяснил, как туда добраться.
И мы поехали к подполковнику Малову, от которого зависело, получим мы свидание или нет. Ярославль еще спал. Небо было серым и низким. Лето сломалось, шла осень.
…Константина ввели в камеру, разделенную решеткой и частой сеткой, первым; моего отца внесли на руках два здоровенных зэка – он дрожал, словно в ознобе, ноги свисали, будто ватные.
– Сынок, – обсмотрев меня, жарко зашептал он, – пиши товарищу Сталину, одна надежда: его обманывают враги!
Младший лейтенант Сургучев, ходивший взад-вперед по узенькому проходу между решеткой и сеткой, кашлянул:
– Без фамилий и подробностей, иначе прекращу свидание!
Константин Швец усмехнулся, погладив моего старика по седой шевелюре:
– Папа, официально меня осудили за то, что я требовал напечатать письмо Ленина к Съезду… Он ведь предлагал сместить с поста генсека партии Сталина…
– Разговоры! – испуганно воскликнул младший лейтенант Сургучев.
– Какое письмо?! – закричал полковник Швец. – Это клевета врагов народа, Костенька! Ты не смеешь верить вздору. Товарищ Сталин – самый близкий друг и соратник Ильича!
Отец потянулся ко мне:
– Сынок, родной, запомни: если ты сможешь передать письмо Иосифу Виссарионовичу, меня освободят завтра же!
Константин Швец посмотрел на моего старика с горьким состраданием и снова погладил его по всклокоченной седой шевелюре тонкими, прозрачными пальцами.
– Ты приходил в мой институт, папа? – спросил Константин.
– Да, – ответил Швец.
– Ты говорил, что я тайком читаю вражеские, клеветнические книги типа «Десять дней, которые потрясли мир»?
– Да, говорил, – отчеканил Швец. – Я никогда ничего не таил от товарищей, только они и могли б помочь тебе в беде.
– Вот они и помогли, – усмехнулся Константин. – Написали с твоих слов, что я занимаюсь антисоветской пропагандой, статья пятьдесят восемь, все как надо…
…Той же ночью полковник Швец поджужжал на своей каталке к краю платформы и бросился под товарняк; я похоронил то, что осталось от Швеца, вернулся в Москву и написал письмо товарищу Сталину о несправедливом аресте отца – двадцатое по счету; воистину, «двадцать писем к другу».
25
…«Наши достижения» – так называлась выставка, организованная Серго Орджоникидзе в Политехническом музее в преддверии Семнадцатого съезда, того, который был назван «Съездом Победителей», – начало тридцать четвертого…
Серго гордился этой выставкой, считал своим детищем, приезжал туда и ранним утром и ночью, помогал устроителям добрым словом и делом.
Сейчас, когда история гибели Серго открывается все явственнее, начинаешь по-новому анализировать тот глубинный смысл, который Орджоникидзе вкладывал в ее создание: это была, по его замыслу, выставка примирения в партии: несмотря на все споры и оппозиции (а может быть, в чем-то и благодаря им), достижения промышленности Страны Советов (кроме ситуации в деревне – по-прежнему трагической) стали очевидны.
Именно поэтому на съезде – по его предложению – будут выступать не только те, кто всегда бездумно шел за большинством, но и Бухарин, Каменев, Зиновьев…
(Он, Серго, не голосовал за арест и ссылку Троцкого в Алма-Ату, за его выдворение в Турцию – на этом настояли Рыков и Ворошилов.
Он, Серго, – после того как из Политбюро был изгнан Бухарин, – взял его к себе в Наркомат тяжелого машиностроения, Наркомтяж; в заместители пригласил старых и верных друзей, бывших оппозиционеров Юрия Пятакова и Леонида Серебрякова – он стал начальником транспорта и автомобилестроения; руководителем Кузбасса назначил бывшего троцкиста Шестова.)
Эта выставка, таким образом, была определенного рода намеком Сталину, политическим призывом к консолидации; хватит мстить тем, кто отстаивал свою точку зрения; разоружились; от платформы отказались, работают, не щадя сил, словом, время войне и время миру, воистину.
Серго конечно же не мог забыть ленинскую школу в Лонжюмо, занятия с блестящими учителями – Каменевым и Зиновьевым, завязавшуюся там, в Париже, дружбу с учениками – большинство были объявлены оппозиционерами в конце двадцатых; отношения с ними не прерывал, пытался убеждать, горячился, отстаивая свою правоту, но никогда не обижал грубым словом или пренебрежительным невниманием к доводам идейных противников.
…Судя по тому, что организаторов выставки (одним из
