части, которую он готов был открыть.
Но американке его последняя загадка тоже ни о чем не говорила. Однако, казалось, она пришла в ярость от мысли о том, что по городу в поисках манускрипта шныряют нацисты.
– Три года назад Смитсоновский институт отправил меня в Польшу: я должна была осмотреть концлагеря и подготовить выставку. Освенцим, Собибор, Треблинка. У меня крепкие нервы, но даже мне стало плохо, когда я ходила по этим местам и представляла, что нацисты делали там с миллионами мирных жителей, с женщинами, детьми… – Она стиснула зубы. – Наверное, тогда я впервые по-настоящему поняла, что такое аморальность. Нас учат верить, что человечество выше этого. Что мы созданы по образу Бога. Что ж, если Бог выглядит так, я совсем не хочу с ним встречаться.
– Хили о них что-нибудь рассказывал? О нацистах.
– Нет. Я уже говорила, он никогда не обсуждал военное время. Насколько я знаю, он их ненавидел. Что бы они с ним ни сделали, это оставило след.
– Как вы думаете, зачем его могли перевести из тюрьмы в Винчильяте в другое место, но подделать записи так, чтобы казалось, что он по-прежнему там?
Локхарт покачала головой, раскидав по плечам золотые локоны:
– Это странно. Видимо, они не хотели, чтобы кто-то узнал, что его увезли. Вероятно, если собираешься пытать относительно известного человека, такого, как Джон, приходится заботиться о мерах предосторожности. Информационная война не менее важна, чем реальные сражения.
Но Персис не удовлетворило такое объяснение.
Локхарт взглянула на часы.
– Мне пора, – сказала она.
Она обрела привычное бодрое расположение духа. Внезапное проявление эмоций было всего лишь временным отклонением от нормы.
– Инспектор, я понимаю, что прошу о многом, но вы не могли бы держать меня в курсе дела?
Персис сухо улыбнулась:
– Вы все еще рассчитываете заполучить манускрипт для Смитсоновского института?
– Жизнь продолжается, – ответила Локхарт, ничуть не смутившись. – У меня есть работа. – Она повернулась к Блэкфинчу: – Может быть, мы могли бы когда-нибудь пообедать? Я бы с радостью узнала о вашей работе побольше.
Она достала визитку. Блэкфинч тупо посмотрел на кусочек картона, взял его с таким видом, будто берет гранату, и, виновато взглянув на Персис, сунул в карман пиджака.
Локхарт быстро двинулась прочь.
– Интересно, почему отец Хили не захотел, чтобы тело его сына вернули в Англию? – чересчур громко поинтересовался Блэкфинч, будто затем, чтобы не дать Персис прокомментировать приглашение на обед.
Как будто оно ее волновало. С чего бы?
– Я думаю, он уже давно с ним простился. Кем бы Хили ни стал, это был не тот человек, который когда-то ушел на войну.
Она взглянула на могилу Хили. На надгробной плите была выгравирована краткая эпитафия:
Отец, прости и упокой
Слугу, что кончил путь земной[44].
Персис почувствовала комок в горле. Как бы странно это ни звучало, ей вдруг показалось, что жизнь Джона Хили наложилась на ее собственную, что его эмоции, его мысли, мучительная тайна его последних дней – все это теперь жило в ней.
Вслед за этим чувством пришла тихая скорбь, и все ее мысли на время замерли.
– Персис, ты в порядке?
Блэкфинч озабоченно смотрел на нее сверху вниз.
Персис состроила гримасу. Ей было неловко, что он увидел, как она поддалась… чему? Видению? Мимолетному сочувствию к человеку, которого она даже не знала?
– Мне пора.
– Персис… – Блэкфинч замялся. – Не хочешь поговорить о том, что было прошлой ночью?
Персис отважилась бросить на него взгляд и увидела, как быстро краснеют его щеки.
– Не о чем говорить.
– Я не согласен. Что-то произошло. Глупо отрицать, что…
– Мне пора, – прервала его Персис.
Она отвернулась и пошла к выходу. Ноги будто налились свинцом. В голову лезли непрошеные воспоминания о том, что случилось в машине: близость его лица, его дыхание на ее губах, движения его рук. Он поравнялся с ней парой широких шагов и пошел рядом.
– Это из-за него?
– Нет.
– Он хочет тебя вернуть, да?
– Нет.
– Ты все еще его любишь?
– Нет.
Она вылетела в ворота, забралась в джип и захлопнула за собой дверь.
Блэкфинч смотрел на нее через стекло, как мальчик без денег на витрину кондитерской.
В груди болезненно сжалось сердце. Откуда это чувство? Будто она забралась на ветку, которая вот-вот должна обломиться… Нет!
Она поклялась, что никогда больше не позволит ни одному мужчине управлять ее эмоциями.
Если за это придется платить одиночеством, пусть так и будет.
Она завела машину, включила передачу и под рев мотора выехала на дорогу.
40
Когда Персис вернулась к Франко Бельцони, было уже почти четыре. Солнце понемногу клонилось к закату, но по-прежнему стояла удушающая жара. Чувствуя спиной прилипшую ткань рубашки, Персис проехала через ворота, припарковала машину и прошла по хрустящему гравию к входной двери.
Ее впустил другой слуга, невысокий, тихий на вид мужчина в белой ливрее. Он провел ее через весь дом в расположенный позади здания сад. Там, потягивая лимонад, Франко Бельцони беседовал с еще одним мужчиной, ниже его ростом, с мощными плечами, коротко стриженными седыми волосами и тяжелым взглядом. Он был похож на терьера в человеческом обличье.
Костюм на нем сидел, как вечернее платье на носороге.
Когда Персис подошла ближе, Бельцони кивнул:
– Инспектор, позвольте вам представить, сеньор Энрико Мариконти.
Мариконти сделал странный полупоклон, щелкнул каблуками и протянул Персис руку. Она взглянула на нее и быстро пожала.
Кончики пальцев у итальянца были влажные.
Бельцони провел их к поставленным в саду столу и стульям из тростника. Они заказали напитки у слуги, который кружил рядом, как нервная летучая мышь.
– Как много Франко вам уже рассказал? – спросил Мариконти на превосходном английском, когда с любезностями было покончено.
– Значительно меньше того, что мне нужно знать.
На скулах у Мариконти заходили желваки. Взгляд маленьких глаз был острым и твердым.
– Хорошо. Вы должны понимать – то, что я вам расскажу, должно храниться в строжайшем секрете, пока я не решу, что в этом больше нет необходимости. Вы согласны?
– Нет, – ответила Персис. – Вы должны рассказать мне правду. Без дополнительных условий. Я буду использовать эту информацию так, как решу сама в зависимости от того, что будет полезно для расследования.
Мариконти удивленно открыл рот. На его грубом лице читалось неподдельное изумление. Вероятно, он не привык слышать «нет», не говоря уже о том, чтобы слышать это от женщины. В уголках его губ мелькнуло что-то похожее на полуулыбку.
Какое-то время они сидели в молчании, наконец итальянец
