ему было стыдно? Вспомнились скользкие годы отрочества, через которые неминуемо проходит каждый, в том числе и малец, которому наверняка нашлось бы что рассказать, но грубая прямота его слов обезоруживала. Интересно, много ли шансов оступиться в жизни у человека, который наперед знает, что и когда он будет делать? Наверное, немного; до тех пор, пока он один. А это для мальца сейчас — то же самое, что жить здесь, в общаге. Когда человеку ничего не нужно, кроме как «держаться в рамках», значит, он совершенно одинок (в эту минуту он воспринимает себя как некий элемент тактических маневров, в которых он когда-то участвовал вместе с другими офицерами своего подразделения). Однако чем шире та область, в которой действует данный человек, тем больше вероятность того, что в конце концов он все-таки совершит ошибку — ведь нельзя же до бесконечности предвидеть, что будут делать люди вокруг него; то есть его ошибки зависят уже от них, а не от него самого. И тогда человек впервые познает страх и учится защищать себя. Достаточно, чтобы кто-нибудь рядом с тобой сделал шаг — всего только шаг! — и ты автоматически, необратимо приговорен к ошибке. Он вытирает с лица остатки пены. Если бы он рассказал все это мальцу, тот должен был бы поблагодарить за науку; впрочем, он примирился с тем, что признательность паренька не означает ровно ничего — у него уже есть опыт в этом отношении.
Он торопливо идет назад по коридору. В комнате темно. Немного помедлив на пороге, он прислушивается к ровному дыханию паренька: или спит, или, скорее всего, притворяется, будто спит. Не зажигая света, он кладет в шкаф помазок, бритву и мыло — руки движутся машинально, сами собой, — и запирает дверцу. Свет ему совершенно не нужен, и ни к чему следить за тем, что он делает: все его движения давным-давно отработаны, а он сам — лишь свидетель размеренных и четких действий своих рук. И только услышав сухой щелчок замка, он на какую-то долю секунды испытывает растерянность.
Он крадется к двери — на цыпочках, словно парнишка и в самом деле спит; а может, он и вправду спит? Кладет ладонь на выключатель; вот-вот нажмет на кнопку, чтобы проверить: спит или нет?..
Он снова выходит в коридор, так и не решившись включить свет. Запирает дверь. Несколько секунд стоит неподвижно и, затаив дыхание, прислушивается, сжимая в кулаке ключ. За дверью полная тишина; впрочем, это ведь ничего не доказывает! И он удаляется от двери на цыпочках — именно потому, что ни в чем не уверен.
* * *
Он идет к автобусной остановке — там на углу есть телефон-автомат. Не заходя в кабину, он смотрит на часы: звонить уже поздно, ночь на дворе. Но он впервые говорит себе, что сейчас госпожа Мэркулеску обязательно должна принять его, независимо от того, в настроении она или нет. Он садится в пустой автобус. Две кондукторши в форменных жакетиках — совсем еще девчонки! — всю дорогу болтают с водителем, рассказывают, как какой-то Василе деньгу зашибает: покупает на толчке в Тимишоаре модные записи, размножает их на своем кассетнике и продает на черном рынке здесь, в Бухаресте. Водитель не очень-то разговорчив; видно, ему не по вкусу делишки, о которых так восторженно щебечут кондукторши. Наконец он бурчит сквозь зубы:
— Тоже мне, нашелся молодец против овец; посмотрим, что он запоет, когда попадется!
Автобус постепенно заполняется; свободных мест почти не осталось. Лица у обеих девчонок вытягиваются; одна из них что-то быстро шепчет водителю на ухо, а другая торопливо пробирается к задней двери.
Та, что осталась возле кабины, наконец подходит к нему и просит предъявить билет. Он предъявляет проездной, но она, недоверчиво оглядев его самого с головы до ног, требует проездной, чтобы рассмотреть его как следует. Он протягивает билет; девчонка тщательно изучает его с обеих сторон и вынуждена признать, что с проездным все в порядке. Он сует билет обратно в карман. Еще раз внимательно оглядев старика, девчонка идет дальше. Странно, что это ее так насторожило? Пуговицы на брюках все до единой застегнуты, грязные ботинки — это пустяк… Что же? Он поворачивается к окну и всматривается в свое отражение в темном стекле. Ничего особенного: впалые щеки, глубокая складка между бровями, поредевшие надо лбом волосы… Только вот шея кажется неестественно длинной. Дотронувшись до воротника рубашки, он обнаруживает, что на нем нет галстука! Холодные пальцы скользят по груди и касаются майки — рубашка расстегнута! Он поспешно приводит себя в порядок, оставив расстегнутой только пуговицу на воротнике, словно бы нарочно, по-молодежному. Старается припомнить все, что случилось с ним сегодня вечером. Наверное, он забыл галстук в душевой — можно считать, что потерял. Галстук был старый, немодный — в клеточку и, сказать по правде, довольно-таки засаленный, но вполне еще пригодный. Ну и черт с ним! Он купит новый, галстуки стоят дешево.
* * *
Теперь он идет по району, застроенному пятиэтажками. Сворачивает на аллею. Он почти бежит и, внезапно налетев на приземистого крепыша, начинает извиняться. Тот смеется-заливается, держась за бока, и, не обращая никакого внимания на его извинения, достает из кармана пачку дорогих сигарет.
— Бери, друг, не стесняйся! — И упрашивает его взять побольше.
Он благодарит и берет одну, стараясь выговаривать слова как можно отчетливее, чтобы, не дай бог, опять не возникло какого-нибудь недоразумения.
— Вот это по-джентльменски: ты взял только одну! Я ведь испытать тебя хотел, — снова хохочет крепыш и хочет еще что-то сказать, но он прерывает.
— Вы уж извините, я очень спешу, — просит он.
— Да ты же настоящий джентльмен! Пошли, завалимся в «Зеркала» — я угощаю!
Ему наконец удается вырваться из цепких объятий.
— Куда же ты? Эй, я угощаю! Ну и катись, скатертью дорожка! — несется ему вдогонку.
А вот и знакомый дом, весь увитый плющом. Третий подъезд, первый этаж. Коротко нажимает на кнопку звонка.
За дверью слышны шаги; он становится прямо напротив глазка, чтобы его можно было хорошенько рассмотреть. Интересно, насколько широко откроется дверь — если она вообще откроется… Вопреки его опасениям дверь распахивается во всю ширь и госпожа Мэркулеску приветливо приглашает его войти. Ее грудной, низкий голос звучит спокойно и естественно. Едва переступив порог, он с наслаждением вдыхает запах старой добротной мебели и отмечает про себя, что в этой прихожей, слава богу, ничего не изменилось. Мебель массивная, тяжелая, с обивкой из натуральной кожи… Разувшись, он ставит ботинки на плетеный коврик; госпожа Мэркулеску предлагает ему стоптанные мужские тапочки.
— Вы не предупредили меня, господин Ионеску, — это не упрек, она явно рада
