Я удовлетворенно прислонилась спиной к запертой двери с пьяненькой улыбочкой. Вот теперь можно дать волю тому, чему не хватает места в моей груди. Этой бестолковой растерянной нежности без адресата, готовой выплеснуться на первого, кто подвернется под руку.
Я первая же обняла своего Ланкмиллера, гладила, целовала, тыкалась носом в щеку, глотая воздух у самой кожи. Его хронический недостаток, катастрофическая нехватка обнажила себя вдруг так ощутимо и явственно.
На кровать мы попросту свалились, тяжело, неловко, совсем не изящно, как это любят показывать в фильмах. И было плевать.
– Роуз, – я краем глаза заметила добродушную усмешку на его лице.
– Замолчи, пожалуйста, – потребовала, прикрывая глаза, – если ты хоть слово скажешь сейчас, я уйду.
– Будешь теперь шантажировать этим? – Ланкмиллер сверкнул глазами.
– Поцелуй меня лучше.
– Хорошо.
И его губы коснулись разгоряченной кожи.
* * *
Так продолжалось еще какое-то время. Каждый раз по одной и той же схеме: он звонит – я срываюсь, где бы ни была. Курсы, прогулка по кафе, чаепитие с соседями. Все равно ни о чем другом думать было невозможно, сознание сразу же застилало жаркой обволакивающей дымкой, и мелкая моторика шла к черту из-за подрагивающих пальцев. А дальше – приятная тяжесть, чужие губы, сбитый шепот и мятые простыни. Последние, кстати, присутствовали не всегда. Иногда мы ограничивались машиной, туалетами дорогих ресторанов или просто безлюдными закоулками глубокой ночью. Такое разнообразие не практиковалось нами даже в мои невольничьи времена. Но сейчас с этим было проще, появилось чувство контроля. Хотя и оно, кажется, было ложным.
Заканчивалось все каждый раз одинаково. Мы расходились, не говоря друг другу ни слова.
А после бессильная шершавая досада подступала к горлу плотным комком. Ломающее кости чувство пустоты, которое эти встречи призваны были заглушить, после них обострялось настолько, что больно было дышать, оно раскрывалось в груди огромной бездонной пропастью и цвело, цвело, съедая медленно изнутри.
Я сидела за столом с включенной лампой до самого утра, пока за шторы не начинал с тенями пробираться дрожащий предрассветный туман. Потом весь день с ног валилась от усталости.
Иногда мы долго говорили во время таких встреч. Я рассказывала о курсах, о соседях, о нечеловеческой полуденной жаре. А Кэри – Кэри очень много говорил об Элен. И это было понятнее и больнее всего.
Я прилежно старалась скрыть от посторонних глаз все безобразие, что творилось внутри, но уже забыла то время, когда у меня хоть что-нибудь получалось нормально. Возможно, оно никогда и не наступало. Да и от контактов с окружающим миром было никуда не деться. Вот, например, курсы оказались ужасно полезным делом, но всего необходимого, конечно, дать не могли. Поэтому готовке меня обучала Миранда. Взамен я драила закопченный кафель над плитой. Занятие бесполезное, но Миру радовало.
После очередной бессонной ночи я третье яйцо мимо сковородки отправила, и моя учительница негодующе всплеснула руками.
– Что ж это такое делается?
– Прости, я… Мыслями далеко.
– Не нравишься ты мне, – серьезно сощурилась девушка. – Будешь так чахнуть на глазах, перестану пускать после полуночи. Пару ночек погуляешь и образумишься. Сразу наведешь порядок со своими этими… Сердечными делами.
Я неловко отмалчивалась, не сообщая, что уже и без ее помощи «пару ночек» бестолково бродила по улицам, пытаясь успокоиться. Скрывать то, что дела именно сердечные, смысла не было. Засосы и укусы слишком сложно было бесконечно скрывать под платками. Я пряталась в комнате, просила Ланкмиллера не усердствовать, но в итоге ни то, ни другое не помогало, и я очень ждала, когда в столицу наконец придет похолодание.
– Чего тут сложного, – рассуждала Мира. – Если у вас любовь, тогда сходитесь уже, что вы маетесь. Нет – так нечего себя мучить.
– Нет никакой любви, – скорлупа крошилась в руках. – Просто он мне дорог как человек.
– Ты сама едва понимаешь, что говоришь, – категорично заявила хозяйка и тут же сменила тон на более мягкий. – Роуз, чего ты хочешь? Ответь себе на вопрос, чего ты хочешь. И все встанет на свои места.
Это правильно, что она меня ругает. Меня, безвольную и дурную, которой пора давно уже брать себя в руки и принимать решения. Я здорово запуталась в этом во всем, знала только, что мне до смерти нужен был кто-то близкий. В груди словно рана сквозная сочилась кровью, и я лихорадочно искала, чем бы ее заполнить и заживить. Это совсем не было тем, что называют любовью – здесь я могла не лгать себе.
Переживания за Кэри тоже отдавались в висках постоянным, негаснущим беспокойством. Если он останется один, вполне вероятно, снова сдастся своей пучине отчаяния, этому мертвенному оцепенению, которое подкрадывается внезапно, а потом врастает ледяной коркой. Но боюсь, что вытянуть оттуда Ланкмиллера не в моих силах. Мне бы самой не пойти на дно.
В номере пахло искусственной хвоей и свежевыстиранным бельем. Я не то чтобы вздыхала, скорее с силой выталкивала воздух из легких, тиская в руках телефонную трубку, снова и снова повторяя про себя слова Миранды.
«Надо уметь отказываться от людей».
Над городом грозовые тучи сомкнулись куполом, но легче от этого не становилось: теперь в набухшем от влаги воздухе парило, и все вокруг словно задыхалось от жара и духоты. Я тоже от нехватки кислорода едва стояла на ногах, мучимая удушьем. Язык превратился в наждачную бумагу и едва ворочался во рту.
Моя решимость застигла нас в номере очередной гостиницы, где, словно по проклятию, после многих дней непрерывной работы, тоже сломался кондиционер. Я застегивала молнию на платье, и тихий, чуть хриплый от волнения голос разрывал безмолвие комнаты с замершим воздухом.
– Я не приду в следующий раз, Кэри. Я вообще больше не приду. Эти встречи совсем меня измучили, я больше так не могу.
– Как скажешь, – бесцветным голосом ответил Ланкмиллер.
Он без движения сидел на кровати, сцепив руки в замок, смотрел в стену перед собой, и лицо у него было безучастное. Он знал, что отпускает меня насовсем.
Не прощаясь, я тихо прикрыла за собой дверь.
Одна за одной тяжелые дождевые капли ударились о тротуар, разбиваясь об него кляксами, а через минуту на город обрушился долгожданный ливень, смывая стоявшую в воздухе пыль плотной стеной воды.
Было немного больно, но перешагивать через боль стало уже привычным. Теперь она больше не напоминала острые вспышки, слепившие после каждой встречи. Отдавалась звуком задетой струны, ровным и постепенно утихающим. Особенно если не думать. Иногда в груди ныло под вечер невыносимо, но к утру всегда становилось легче. Миранда оказалась права в итоге: не цепляться за прошлое тяжело, но так выходило гораздо правильнее и понятней.
