сокол может быть привязан к месту. Терем и Страстогор всегда были для меня одним целым, тем, что первое всплывало в памяти, скажи кто-нибудь: «Горвень» или «Холмолесское княжество», а теперь я смотрел и представить не мог, что князя нет в тереме и что никогда он туда не вернётся.
Я выдохнул, и пар закружился у меня перед лицом.
– Не могу так. Не могу без князя внутрь идти.
Он отрёкся от меня. Назвал предателем и не велел больше возвращаться. Разве мог я пойти наперекор княжьей воле? Разве мог ослушаться его, пусть даже мёртвого?
– Ты обязательно придёшь к нему на курган, Кречет, – вымолвил Нилир устало. – Придёшь и попросишь прощения за всё. Он услышит тебя, я знаю. И простит. Ты был дорог ему, очевидно. Все знают, как Страстогор любил своего сокола, и я не поверил сперва, когда услышал, что он от тебя отрёкся. У тебя будет время для скорби и для бесед с мёртвым, но пока, прошу, войди внутрь.
Воины Нилира стояли позади меня ровным строем, и я понял, что уйти бы мне не удалось. Нилир любил порядок во всём и славился своим упрямством: раз придумал что-то на мой счёт, не отступится ни за что. Я слишком устал, чтобы подозревать угрозу от воеводы, поэтому слез с Рудо и поднялся на крыльцо.
То, что я увидел в общем зале, привело меня в ярость.
Конечно, по князю справляли тризну. И для некоторых она до сих пор не закончилась.
Купцы из гильдии, главы ремесленных артелей, даже воины валялись хмельные под лавками. Все свечи оплыли бесформенными восковыми комьями, на столах и полу валялись птичьи кости, грязные тарелки и корки хлеба.
Я увидел старого знакомого Мониту, с которым повздорил во время тризны по княжичу. Монита спал мертвецким сном на скамье, подложив под голову кубок для вина.
– Таким ты помнишь терем? – горько спросил Нилир. – Пусть и скомороший князь посмотрит: вот что случается, когда нет хозяина в доме.
– Разгони их, – прорычал я. Схватил Мониту за кафтан, приподнял и швырнул в сторону выхода. – Выгони эту мразь! Ты ведь воевода, Нилир! Бойцы твои справятся вмиг.
– Разгоню, а дальше? Так и останется терем сирым. Ляжет камень на твоё сердце, как жить с ним будешь?
– Почему на моё должен лечь? Сам-то чего не возьмёшь в свои руки? Надоело мне за всем следить и за всё отвечать, так ещё и целое княжество на меня повесить хочешь? Не стану я вмешиваться, никто я здесь, пусть и значил когда-то многое.
Мне стало тошно. Я выбежал из терема быстро, вскочил на спину Рудо и помчался на могильники.
* * *
Страстогору насыпали высокий холм, рядом с могилами сына и первой жены. Домовину сложили такую, что походила на его терем, и наполнили всем драгоценным, что только можно было себе представить. Я удивился устало, как ещё не разграбили, не растащили добро, но, видно, уважение к князю пересиливало жажду наживы. Я заметил множество свежих курганов: Морь не щадила ни знатных, ни богатых.
– Не велел мне возвращаться, – прохрипел я, – а я всё равно пришёл. Ты прости меня, Страстогор. Не уводил Игнеду, не хотел губить. Напротив, желал Холмолесскому мира и боялся, что Мохот на тебя войной пойдёт. А оно вот как обернулось. Не сберёг. Прости.
Я сел, уронил руки на колени и тупо уставился на домовину. Рудо сел рядом со мной, не понимая, что мы тут делаем. Пустота во мне зарастала, затянулась страшная дыра, но пока несмело, словно покрылась тонким льдом, как лужа по осени. Выходит, мог бы я не помогать Игнеде? Мог бы отправить её обратно и остаться соколом по праву – всё равно, значит, Страстогор был уже хвор. Или нет? Или я поступил правильно? А может, как бы я ни дёргался, а Господин Дорог всё равно повернул бы всё по-своему?
Я слышал, что кто-то подошёл, услышал сзади шаги, но не стал оборачиваться. Даже если кто-то наточил на меня зуб, то не посмеют пролить кровь на священных могильниках. Но если и посмеют, то умереть на кургане своего князя – не худшая участь для сокола, пусть и для бывшего. Рудо оглянулся через плечо и остался сидеть на месте. Значит, свои.
– Ты поможешь мне?
Я хмыкнул, узнав голос Трегора.
– Тебе тоже от меня что-то надо? – ответил я вопросом на вопрос.
Трегор сел рядом со мной, почтительно очертив на себе круг Золотого Отца, глядя на домовину.
– Надо. Прежде я не встречал подменных, кроме себя. И правда, они редко проживают долгую жизнь, но в нас, видать, нечистецкая кровь сильна. Истодовых тварей мы изгнали, но Княжества по-прежнему больны.
– Ты уже лечил, – вспомнил я. – А князя моего смог бы вылечить?
Трегор провёл рукой по щетинистому подбородку.
– Не думай, что я лечил любую Морь. Всё равно многие умирали. Чего сейчас голову ломать? Прошедшего не вернёшь. Но ты видел, чем Горвень стал. В других городах не лучше, а в деревнях хуже стократ. Без Истода Морь всё равно будет жить и дальше пойдёт, пока всех не выкосит. Останутся одни нечистецы да мы с тобой. Ты такого Княжествам хочешь?
Я мотнул головой.
– Не хочу.
Мы помолчали каждый о своём, а потом Трегор вымолвил:
– Мне было шестнадцать, когда вспыхнула первая Морь. Никто не знал, что это за напасть и как с ней бороться. Впрочем, за десять лет ничего не поменялось. Волхвы так же носили бесполезные травы, ставили припарки и накладывали людям мази из гусиного жира, а болезнь цеплялась на одежды волхвов и вместе с ними ходила из города в город. Да что я говорю, ты и сам помнишь те времена. Сколько тебе было?
– Почти четырнадцать зим сравнялось. Я уже был посвящённым соколом.
Трегор кивнул.
– Вот. У меня была невеста, Лерис. Милита. Так я узнал, что Морь не щадит даже красивых девушек. Она заболела, и всё, что я тогда мог, – это смотреть, как она сперва сходит с ума, перестаёт узнавать меня, а потом покрывается кровоточащими язвами. Я побежал к отцу.
– Что, прямо к Тиненю? Знал, выходит, что ты подменыш? – не поверил я.
– Знал всегда. Моя мать никогда не скрывала, что у неё была любовь с водяным. Когда она понесла, отец сказал, что оставит ей ребёнка, но взамен она должна будет принести чистокровного человеческого младенца. Она и принесла: украла новорождённого у своей сестры. Тинень сделал его водяницей, а мне позволил жить среди людей. Вот, о Мори я говорил, вообще-то. Отец дал мне несколько камней со дна озера и посоветовал растереть в порошок. Сказал, в них – чистая сила нечистецей, а нечистеца никогда не возьмёт людская хворь.
Когда я добрался назад с камнями, моя Милита уже умерла. Вместе с ней – ещё полдеревни. И моя мать. Я не успел помочь им, зато помог тем, кто ещё был жив, но уже заразился.
Камни правда сработали. А скоро вспышка Мори угасла сама собой, будто кто-то большой и сильный прогнал её.
Дальше ты знаешь. Выживших, награждённых отметинами, отовсюду гнали, боясь новой вспышки. Я мечтал сбежать со скоморохами, а моя Милита пела в деревенском театре, а когда заболела, ей сказали, чтобы не возвращалась, даже если выживет. И глядя на всех меченых, кто лишился крова, работы и всего, из чего состояла их жизнь, я вспоминал Милиту. Вспоминал, как она пела и как хотела жить. Я подумал, что эти люди могли бы начать что-то новое. Могли бы даже стать полезными, подарить другим то, чего никогда раньше не было. Те, кто отболел Морью в самом начале вспышки, не заболевали позднее – значит, меченые не разносили болезнь, они только носили на себе вечные напоминания о ней. Я пытался собрать их вместе, но меченые не верили мне – юнцу, не познавшему Мори. Я хотел сплотить их в ватаги, хотел, чтобы они были вместе, помогали друг другу и доказали всем Княжествам, что не стоит ими пренебрегать. Тогда-то я и придумал маску и перчатки: прикинулся изуродованным, чтобы меченые принимали меня за своего.
Первой за мной пошла старая Сплюха. Ей было всё равно, меченый я или нет:
