– Что удумал на этот раз?
– Носилки!
– Носилки? Но до леса – не ближний свет.
– Лес – не лес, а и в кустарнике пара крепких прутьев найдётся.
Теперь Лоза заметил, что его товарищ стоит в одной рубахе, ежась от поднявшегося к ночи холодного ветра.
– Никак зипуном пожертвовал?
– Что зипун, – небрежно махнул Головач. – Ничего ему не сделается. Вон ножом два тонких деревца срезал да в рукава сунул. Небось, полегче будет нести, чем волоком.
– Вдвоем с Анастасией понесёте, – сказал ему Лоза. – А мне придется ко рву вернуться.
Анастасия отдала ему свой плащ.
– Без него тебя Робешка и поднимать не станет. Руками щупать придётся, где в стене выемка имеется. По правую руку от выемки будет висеть веревка. Дёрнешь за неё, Робешка тебя поднимет. Хорошо, дядька Лоза, что ты телом худ. Случись на твоем месте Глина… Боярыне Агафье скажи, пусть детишек бережёт!
Она прикоснулась к руке уже шагнувшего к бревну Лозы.
– Последнее. Никому в Лебедяни не говори, где я.
– Даже матушке?
– Даже ей. Скажи лишь, что просила за меня не беспокоиться. Бог даст, свидимся!
– Никому не скажу, – пообещал Лоза и поцеловал в лоб, коснувшись мокрой от слез щеки. – И не реви! Моя Прозора – врачеватель знатный. Она твоего нехристя и из могилы вытащит!
А теперь он стоял и уговаривал онемевшую от страха Робешку прийти в сознание и сказать, где ныне князь Всеволод. Не в своих же палатах!
– В караульне, что возле ворот, – со всхлипом вздохнула она. – А боярышня-то где? Боярыня Агафья меня убьёт!
– Не убьет. Я сам поговорю с нею. А твое дело отныне – рот на замке держать.
– Нашла боярышня своего мужа? – с замиранием сердца спросила холопка.
– Нашла. И ныне с ним в безопасном месте, но о том знаем лишь мы с тобой, да?
Робешка неуверенно кивнула.
– Анастасия просила тебя и дальше хранить всё в тайне. Она очень на тебя надеется.
– Скажите госпоже, – холопка подняла голову, – что Робешка скорее умрёт, чем слово вымолвит!
– Скажу, – Лоза отвернулся, чтобы скрыть улыбку – девка выглядела забавно: лицо серьезное, бровки нахмурены. – А теперь веди меня в караульню. Давно её построили?
– В аккурат за месяц, как поганые налетели. Наш боярин супротив был: зачем нужна такая большая, а ноне доволен, что князь его не послушал…
Караульная была сработана на совесть: каменная, как и крепость. Даже крыша у неё была сделана по-особому – крыта не соломой, не деревом, а выточенными из камня плитами. Факелы по обе стороны от входа позволяли разглядеть её как следует.
Робешка довела Лозу до места, а сама побежала домой, моля бога, чтобы боярыня заснула и не учинила ей допрос.
В караульной было тепло. Небольшая печурка, как видно, давала достаточно жара, чтобы всё время кипятить небольших размеров медный котел для заварки брусничного или смородинового листа, или сушеных ягод.
Дружинники, вернувшиеся из дозора, сидели вокруг стола, и суетливые отроки подливали им горячего питья. Тут же, на столе, стояло огромное блюдо с пирогами – постарались лебедянские женки.
Князь Лозе обрадовался, троекратно облобызал.
– Совсем ты в своих Холмах о нас забыл, в палаты и носа не кажешь… Постой, а как же ты к нам добрался? Насколько я знаю, мои соколы никому ворота не открывали.
– Как добрался? Через стену перелетел! – пошутил его бывший конюший и попросил: – Ты бы, княже, переговорил со мной с глазу на глаз – дело у меня к тебе важное.
– Пойдём на крыльцо, – решил князь, – а заодно и поглядим: не перелетит ли через стену ещё кто холмский?
– Не перелетит! Моим путем в город навряд кто проникнет, так что не опасайся!
– Как так, не опасайся? А ежели мои дозорные проспали? Мы тут денно-нощно обретаемся, по избам нейдём, а кто-то перелетает…
– Не серчай, расскажу, как я сюда попал: веревку мне со стены сбросили, а вот кто сбросил, не скажу пока. До времени.
– Ежели до времени, я подожду, – ревниво сказал Всеволод, – коли у тебя от меня секреты.
– Секреты не мои, вот и молчу. Слушай лучше, для чего я к тебе пробирался: перво-наперво, конечно, помощь предложить – что скажешь, все для тебя холмчане сделают. Хуже другое: среди твоих людей враг притаился.
– Нет! – отшатнулся Всеволод. – Я тебя не слышал и слушать не хочу! Неужто средь моей дружины есть кто-то, кто нехристей пуще родины-матери любит? Не верю!
Лоза сочувственно прикоснулся к его руке, но князь отдернул руку – он заведомо не хотел терпеть никаких увещеваний.
– Я знаю, что случается, когда в скреплённом кровью братстве поселяется недоверие. Люди, кои прежь того ели из одной миски, укрывались одним плащом, начинают коситься друг на друга!
– Но я не сказал, что враг среди твоих дружинников, – качнул головой Лоза. – Кто он, мне неведомо. И ежели я упомянул твоих людей, то разве это не все лебедяне?
– Ох, а у меня душа в пятки ушла! – покаялся князь. – Живём в одной караульне, спим на одной лавке… Но ты хоть знаешь, что он… тать сделать намеревается?
– Знаю. В полночь он пообещал мунгалам открыть городские ворота.
Всеволод презрительно хмыкнул.
– Курица-иноходица пса излягала! Кто ж, хочу я знать, такое сможет? Ворота у нас четверо дружинников охраняют. И каждый час меняются. Не то что посторонний, мышь к воротам не проскочит!.. Но хоть откуда ты это узнал, можешь сказать?
Лоза решил, что если он поведает князю часть правды, то это никому не повредит.
– Мне сказала о том Анастасия. И сама же меня с тем к тебе послала.
Даже в неверном свете, который создавал колеблющийся свет факелов, было видно, как изменилось лицо Всеволода.
– Анастасия? – хрипло переспросил он. – Но откуда… Раз она так сказала, значит, правда…
Лоза решил не обижаться на то, что Всеволод усомнился в его словах и безоговорочно поверил словам бывшей жены. Он слишком хорошо знал своего воспитанника: если тот не брал на веру слова других, спорил и даже торговался, то всё равно продолжал думу думать, и редко принятое им решение оказывалось неверным.
– Неужели мы с воеводой что-то не учли? – задумчиво проговорил он. – Хоть и неизвестно, кто этот нелюдь, но всё равно он рядом. До полуночи ещё час… Неужто мы кажемся ему такой легкой добычей?
– К караульне нельзя подкрасться незаметно?
– Зачем же красться-то, к нам и вои старые ходят, и женки холопов присылают… Раз я сказал, что он среди нас, значит, он уже есть, знакомый, привычный, на него никто и внимания не обращает… Я буду думать!
