Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
Третья книга, «Покажи мне дорогу в ад» одноименна последнему тексту этого издания, своеобразной повести, рассказывающей о злоключениях некого Гарри, странника по нижним мирам и по совместительству — палача на службе у сатаны. Гарри и человеком-то назвать можно с натяжкой… Это порождение мнимой области мира. Также как и окружающие его образы — не то люди, не то персонификации, не то демоны. И это повествование, изложенное в обратном времени, не есть фантазия или бред… Это камера обскура обычной реальности. Ее подложка. Подкорка. Темная скрытая сторона.
Да, вы правы, все три книги составляют своеобразный триптих, а их названия — намечают путь. Точнее каскадное нисхождение.
С чем я не могу согласиться, так это с определениями «фабричная эстетика» и «модернистские ужасы». У меня в текстах этого нет.
БТ: Как и кем подбирались обложки ваших книг? И еще, кто еще из художников, по вашему мнению, соответствует вашей прозе, и могли бы вы сами, как художник, ее проиллюстрировать?
ИШ: Обложки моих книг я всегда планирую сам. Все-таки я бывший художник. Дизайнер «Алетейи» только удачно воплотил мои замыслы, за что я ему очень благодарен. На передней стороне обложке «Сада наслаждений» — слегка деформированный фрагмент композиции на остатках Берлинской стены неизвестного мне художника, которую я сфотографировал несколько лет назад. Мир этой картины — биологический и одновременно механистический — показался мне подходящей антитезой к названию и содержанию книги. На корешке и задней обложке книги — на зеленом фоне фрагмент одной из гравюр Гойи из серии «Капричос».
На передней стороне обложки «Фабрики ужаса» — фотография одной из глухих стен дома в центре Берлина, покрытой граффити. Разнообразие, пестрота и хаотический стиль этого изображения как нельзя лучше подходит к моим «страшным рассказам». На задней стороне обложки — и тоже на густом зеленом фоне репродуцирован фрагмент работы Босха.
На передней стороне обложки книги «Покажи мне дорогу в ад» — фрагмент огромного триптиха-коллажа, который я сделал к выставке в Ганновере ЭКСПО 2000. Несколько месяцев он висел в вестибюле одного из павильонов выставки. Фон обратной стороны — опять Босх.
Моей прозе «соответствуют» много художников, прежде всего это Босх, Брейгель, Гойя… художники немецкой «Новой предметности», французские, испанские и бельгийские сюрреалисты. Дали однако в этот список не входит, а вот Макс Эрнст — безусловно входит. Иллюстрации к прозе — как и Восток — дело невероятно тонкое. На мой взгляд, мои тексты — и есть иллюстрации к самим себе. Своеобразные словесные картины, словесное кино. Сам я не могу больше рисовать — разучился и руки дрожат.
БТ: Ваши поздние рассказы и повести уже полностью принадлежат европейской эстетике, там где Деблин, Йозеф Рот и Бруно Шульц — имена и школы можно множить, но неизменным остается одна очень важная авторская черта. Во-первых, фееричность вашей прозы по-прежнему связана с соответствующей «изобразительностью» — от «Капричос» Гойи до психоделии в духе «Желтой подводной лодки» — и это уже не причуды, а узнаваемый стиль. Во-вторых, прежние ментальные модели в сюжетах, напоминающие Зощенко и Аверченко, надежно синтезировались в кафкианский модернизм. Вы сознательно столь стремительными темпами выходили из шинели «сатирической» школы или это неизбежный исход, и природа художника, увидевшего мир, взяла свое?
ИШ: В этом вопросе вы больше утверждаете, чем спрашиваете. С вашими утверждениями я более-менее согласен. И изобразительность текста и суггестивная психоделика привлекают меня в текстах больше всего. О Бруно Шульце я написал большое эссе, это один из моих любимых графиков и авторов. Но прочитал я его и впервые увидел его работы — относительно недавно, когда то, что вы называете моим стилем, уже сложилось.
Дёблина и Рота я к сожалению не читал. Дело в том, что я, хоть и неплохо говорю по-немецки, не могу наслаждаться немецкой оригинальной прозой. И поэтому не читаю ее. Мое взаимодействие с культурой приютившей меня страны происходит на бытовом уровне и через изобразительное искусство, которым я до сих пор живо интересуюсь. До наступления пандемии я был жадным посетителем музеев и галерей современного искусства. И не только в Берлине, и не только в Германии…
Полагаю, связь моих рассказов с Зощенко и Аверченко — лишь видимая или и вовсе случайная. Я не литературоцентричный человек. Уже много лет я не могу заставить себя прочесть роман. Через семь страниц все уже ясно, а на восьмой — засыпаю. Поэтому сам стараюсь писать кратко. Мои впечатления и мои тексты — из земли, из живого опыта, моего и моего поколения. Кафку я читал с упоением в юности. На мой вкус это слишком болезненный писатель. Из его текстов сочится гной. Мне его очень жалко.
Мне трудно мыслить вашими категориями. Я никогда не причислял себя к «сатирической школе». И близко не лежало. Гротеск — да, это правильное слово. Но мой гротеск — это на мой взгляд не более чем гротеск обыкновенной жизни.
И да, увидев мир, я конечно изменился. Особенно на меня повлияли пейзажи Мертвого моря и Иерусалима, посещение Стамбула, Рима, Сан-Франциско, Аляски… Душа как бы распахнулась… Но входом в метафизические, мнимые миры я обязан моей родине и странной, неестественной жизни, которой я против воли жил в индустриальном Кемнице после Объединения Германий.
30 лет в Германии Сегодня 30 сентября 2020 года. Ровно 30 лет я живу в Германии. Три раза по десять лет. По-хорошему за такое надо было бы медаль вручать. Вроде как «За взятие Берлина». Или «За отвагу».
Ну да, чтобы решиться на отъезд с родины — навсегда, навсегда — надо иметь мужество или наоборот быть последним трусом. Или быть очень глупым, или очень умным. Надо быть ужасно жадным или абсолютным бессребреником.
В эмиграции эти качества непостижимым образом сходятся.
Мужественный — спасает семью, трусливый — бежит без оглядки, глупый полон никогда не сбывающихся надежд, умный точно знает, что будет делать в Европе, немецкий и английский выучил заранее, имеет крепкое здоровье, верную молодую жену, влиятельных друзей на всем земном шаре, хорошую профессию и план на ближайшие 50 лет, жадный хочет несметно разбогатеть, бессребреник — надеется насладиться творческой свободой…
Каким тогда, до отъезда был я? Ни то, ни се, ни рыба, ни мясо… Мужества у меня была только капелька, зато трусости — целое ведро, глупых надежд — почти не было, также как и ума, немецкий я не знал, английский забыл, по профессии работать не собирался, плана никакого не имел, с женой был в ссоре, разбогатеть и не мечтал, к творческой свободе на Западе относился с здоровым скепсисом.
Какого же лешего я тогда, 29-го сентября 1990 года убрался из родного Совдепа? На поезде уехал. С Белорусского вокзала. Прямо в Берлин. С концами.
А черт меня знает. Все уезжали. Много всего налипло на душе.
Встретил меня на перроне Восточного вокзала дальний родственник жены — Эдик, добрейший парень моего возраста. Долговязый блондин. Из кавказских немцев. И повез на своем красном спортивном форде по старому, гитлеровскому еще автобану к себе, в Дрезден. Эдик гордился своей машиной, лихачил, гнал под 250… И в пробках пришлось постоять… Меня укачало до рвоты.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
