Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
Седой человек, который склонился над Мишель, останавливает их жестом, зовет к себе, показывает на ящик, указательным и средним пальцем показывает «два», его подручные снимают крышку, достают что-то, передают ему, а он всучивает это ничего не соображающей Мишель.
Она тупо смотрит на тяжелые блестящие предметы, которые лежат у нее на коленях. Это заводские консервные банки, два продолговатых жестяных цилиндра, обмазанные солидолом. На каждом стоит маркировка: «Мясо Тушеное. 1КГ»
Седой человек хлопает ее по плечу: теперь пора!
5.
– Зачем тебе это?! Чего ты их накручиваешь?! Зачем?!
– Зачем? Зачем, спрашиваешь?
Отец Даниил отбрасывает от себя Егора, ногами отпихивает его. Они сидят друг напротив друга на полу, тяжело дыша.
– Зачем тебе этот идиотский поезд?!
– Поезд? Поезд, мальчик, должен проехать в Москву.
– Почему?! Что в нем?!
– А в нем вот такие же, как эти двое. Такие же, как те, которых ты на том берегу видел. Одержимые.
– Зачем?!
Егор вскакивает, отец Даниил поднимается тоже. Егор к нему шаг – он тоже шаг, от Егора. А потом бросается на Егора и плечом оттесняет его с прохода. Егор, оскальзываясь на паркете – таком же еловом паркете, как во всех коммунальных квартирах – бросается к двери, чтобы отрезать отцу Даниилу путь, но тот вместо этого одним скачком влетает в комнату – где в изоляторе устроена его спальня.
Егор колотит в дверь.
– Жорка! Открывай, сука!
На лестнице крики, беготня, но к двери никто не подходит. Тогда Егор делает шаг в комнату к попу. Тот стоит у окна, плечи ходят вверх-вниз – никак не может отдышаться.
– Зачем тебе поезд пропускать?! Что, они вылечат их там, в Москве?!
– Лечить?! Не-ет!
Отец Даниил качает пальцем.
– Они их там не будут лечить. Мы-то пытались лечить. В обители нашей. Пытались усмирять одержимых. Плоть умерщвлять. Заговаривать. Изгонять бесов. От грехов ограждать. И так просто… В тишине, в покое. Нет. Ничего. Затихнуть могут, сколько-то пробудут тихими, а потом опять. Если человеком единожды бесы овладеют, то это навсегда. До самого конца.
Егора начинает знобить. Волосы на загривке поднимаются. Если бы он не видел сам тех людей в реке… Тех людей на мосту… Они ведь не от чего-то бежали, вдруг понимает он. Они бежали к чему-то. Не откуда, а куда. Сюда. На этот берег. На Пост. Мужчины. Женщины. Дети. И только река их не пустила. Отсекла их и уморила.
Он стоит как вкопанный.
– А что тогда? Зачем?! Зачем их – туда?!
Поп смотрит на Егора испытующе. Кивает. И выговаривает – ровно, глухо, не давя ни на какое слово и ни на какой слог:
– Зачем. Затем, чтобы они сожрали эту вашу Москву. Чтобы не было никакой больше Москвы. Как сера огненная, которая пролилась на Содом и Гоморру за великие грехи городов этих. Кара этому проклятому городу за все зло, которое он посеял в мире. Кара.
6.
Маруся неохотно просыпается от протяжного гудка тепловоза. Просыпается не сразу – гудок зовет ее из топкого забытья, но сначала притворяется частью сна, который она видит. Сна, в котором она студентка и бежит на вокзал, чтобы встретить там приехавшего к ней из Перми Никиту. Поезд уже подошел – вот он, гудит, и скоро поедет дальше, в Ярославле стоит двадцать минут, но ей никак не получится за эти двадцать минут добежать до вокзала: гололед, тротуары и дороги скользкие, приходится ступать очень медленно и осторожно. Хорошо, что ноги хоть ходят, думает Маруся, слава богу.
Но поезд гудит и гудит – как будто именно ей, словно именно ее ждет – все остальные уже встретили своих жен и мужей, а ты, Маруся, все никак не заберешь Никиту, задерживаешь нас, смотри, не станем тебя ждать и увезем его от тебя навсегда, в Москву.
Гололед во всем виноват, гололед, плачет поезду Маруся, подождите, я бегу, как могу, не увозите, не забирайте. Плохой сон, липкий, тревожный. Потом становится уже слишком все по-настоящему, чтобы можно было спать дальше, и она открывает глаза.
В комнате темно, в прихожей темно. Маруся хочет нашарить выключатель прикроватной лампы, но не может достать его.
– Никита! Никита! Включи свет!
Потом она вспоминает, что Никита сегодня ночью ушел в дежурство, так что с ней должна была остаться Мишель.
– Мишелька! Ты спишь, девочка? Слышишь меня?
Поезд продолжает гудеть. Во дворе гам, беготня. Люди кричат друг на друга. Маруся не может ничего. Мишель не просыпается, и Маруся, накричавшись ее, понимает, что той нет дома.
Чужие ноги и чужое тело валяются под байковым одеялом. Страшно быть одной. Маруся начинает, чтобы успокоить себя:
«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя твое. Да приидет царствие твое…»
Но вместо этого в голову лезет Есенин, на беду затверженный пиявочный Есенин:
Вечер, как сажа
Льется в окно
Белая пряжа
Ткет полотно
Пляшет гасница
Прыгает тень
В окна стучится
Старый плетень
Липнет к окошку
Черная гать
Девочку-крошку
Байкает мать
Взрыкает зыбко
Сонный тропарь
Спи, моя рыбка
Спи, не гутарь.
Маруся досказывает этот стих и сразу начинает его заново, потому что не получается никак от него отделаться.
7.
Телефонист отвечает не сразу, Полкан успевает подумать – этот с кем? Со мной – или против? Но тот все-таки отзывается.
– Да, Сергей Петрович.
– Кто это? Цыпин? Привет. Привет, Санечка. Давай Москву скорей.
А сам боится: соединит его Цыпин с Москвой, или пошлет сейчас к едрене фене и отрубит? Сейчас только на Москву, только на гребаную эту Москву, которая и завела его в такое положеньице, только на нее, родимую, вся надежда.
– Так точно, Сергей Петрович. Соединяю.
Полкан смотрит в окно – во дворе почти никого не осталось. Кто-то попрятался по квартирам и пережидает бунт, кто-то бежит в поле. У тепловоза какая-то возня: кажется, эти в плащах передают что-то дозорным, не стесняются света фар. Полкан прикладывается к полевому биноклю: ящики. Те самые ящики с консервами.
– Вот сукины дети!
Идут медленные гудки. В Москве ночь, там люди любят ночью спать, а днем вкусно кушать, там церкви с малиновым звоном, бляха, там рестораны с певичками, там Пироговская, мать ее за ногу, больница, там казачьи, сука, патрули, там все красочкой свеженькой покрашено, подойдите уже кто-нибудь к телефону, бляди вы бляди!
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
