Моргана вынудила себя улыбнуться.
– Надо тебя уложить, не то твой отец вернется в вашу хижину и испугается.
– А ты на нем женилась?
– Почти. Совсем как ты, я любила его по-детски.
Но только я так и не выросла, а он не состарился. А теперь я отведу тебя в вашу хижину.
– И посидишь со мной?
– Ну конечно! – Рука об руку они вернулись в первую хижину. Угли в жаровне подернулись пеплом, и Моргана подложила в нее топлива, а потом вытряхнула золу из поддона, чтобы открыть доступ воздуху. Лекки уютно свернулась под одеялом.
– Ты знаешь разные истории?
– Все мои истории – правда, – сказала Моргана, садясь возле нее, – и это значит, что все они грустные.
Но когда я была девочкой, то нашла в лесу олененка. Он сломал ногу. Мой… отец хотел убить его, но заметил, как я огорчилась, а потому вправил кость и наложил лубки.
А потом отнес к нам домой. Я каждый день кормила олененка, а потом мы сняли лубки и смотрели, как он ходит. И он очень долго жил рядом с нашей хижиной, пока не вырос в красавца оленя. А когда ушел в горы, я думаю, стал там князем над всеми оленями. И с того времени он всегда называл меня Гьен Авур, Лесная Лань.
– Где он теперь?
– Он… ушел очень далеко.
– Но он вернется?
– Нет, Лекки. А теперь спи. Я посижу тут, пока не придет твой отец.
Моргана тихо сидела у жаровни, обхватив колени, и в памяти у нее вставали картины ее юности. Она любила Кулейна именно так, как Лекки полюбила Галеада, – безыскусной всепоглощающей страстью девочки, за которой приехал ее рыцарь. И теперь она поняла, что не вся вина лежала на Кулейне. Он пожертвовал многими годами, чтобы вырастить ее, и всегда поступал благородно. Но она, едва он приехал в Камулодунум, пустила в ход всевозможные ухищрения, чтобы разбить броню его одиночества. Это она толкнула его предать друга. Однако Кулейн ни разу не упрекнул ее и принял всю вину на себя.
Что он сказал в тот день на Торе? «Крохотный лоскуток вины» у ее ног. Что же, она поднесла лоскуток к лицу и спрятала в сердце.
– Я так жалею, Кулейн, – прошептала она, – так жалею!
Но он мертв и не слышит ее.
Из ее глаз хлынули слезы, смывая горечь долгих лет.
Горойен вошла в тронный зал, сверкая серебряными доспехами. К ее поясу были пристегнуты два коротких меча. Кормак, Мэдлин и британские римляне все встали.
– Я помогу тебе, Кормак, – сказала она. – Вскоре к тебе придет Гильгамеш и скажет, что войско Царицы-Ведьмы готово выступить.
Кормак низко поклонился ей:
– Благодарю тебя, госпожа.
Ничего более не сказав, царица покинула залу, не обернувшись.
– Как ты ее убедил? – спросил Мэдлин.
Кормак пропустил его вопрос мимо ушей.
– Как мы можем быть уверены, что Вотана не будет в Башне? Ты сказал, что воины, ее охраняющие, называются верными. Но как они могут быть верны тому, кого никогда не видят?
– Очень тонко замечено, принц.
– Оставь пустую лесть, – оборвал его Кормак. – Ответь на вопрос.
– Уверены мы быть не можем, но нам известно, что теперь он обитает в мире плоти и очень там занят. Мы все здесь видели оба мира. В каком ты пожелал бы жить, Кормак?
– Я намерен быть с Горойен честным, – сказал Кормак, вновь словно не услышав его вопроса. – А для этого мне надо знать, что ты задумал. Ты был удивительно мне полезен, Мэдлин. Оказался рядом, когда я попал в этот проклятый край… словно поджидал меня.
И эта глупая штука с монетой – ты же знал, что я не мертв.
– Да, – сознался Мэдлин, – ты прав, но я был обязан верностью Утеру, и мой долг – вернуть его в мир живых.
– Не правда. Тут совсем другое, – сказал принц.
Теперь Викторин и остальные британцы слушали их очень внимательно, и Мэдлин все больше нервничал. – Ты желаешь одного, чернокнижник, – вновь обрести свое тело. А это тебе удастся только, если мы завладеем душой Вотана.
– Конечно, я хочу вновь обрести плоть. И кто бы этого не хотел? Разве это превращает меня в предателя?
– Нет. Но если Утер освободится и вернется в мир, он попытается убить Вотана. И ты будешь обречен навеки остаться здесь. Ведь так?
– Ты воздвигаешь дом из соломы?
– Ты так думаешь? Ты не хотел, чтобы мы шли к Горойен. Ты возражал против нападения на Башню.
– Ради спасения ваших душ!
– Не знаю, не знаю.
Мэдлин встал, его почти белесые глаза скользнули по тем, кто его окружал.
– Я помогал твоим кровным родичам, Кормак, более двухсот лет. Твои намеки постыдны. По-твоему, я слуга Вотана? Когда над Утером нависла опасность, я сумел ненадолго выбраться отсюда и предостеречь его. Вот почему он все еще жив – он успел спрятать Меч Силы.
Я не предатель и никогда им не был.
– Если хочешь пойти с нами, Мэдлин, убеди меня в этом.
– Ты прав. Я знал, что ты не был мертв. Порой мне удается взломать Пустоту и заглянуть в мир плоти.
Я видел, как ты пал в лесу среди Каледонских гор, и видел, как дюжий мужчина, бывший с тобой, унес тебя в хижину и положил на постель. На тебе был Сипстрасси, и твой товарищ, сам того не зная, привел в действие его силу. Он велел ему поддерживать твою жизнь. Она поддерживалась и поддерживается. Но я знал, что ты на грани смерти, и отправился к Вратам ждать тебя. И да, я хочу вернуться в мир плоти, но ради этого я не принес бы в жертву жизнь Утера. Больше мне сказать нечего.
Кормак обернулся к Викторину.
– Ты знаешь его, и решать тебе.
Викторин заколебался, глядя Мэдлину в глаза.
– Он всегда вел свою игру, но он не солгал, когда сказал, что предательства в нем нет. Я полагаю, нам следует взять его с собой.
– Хорошо, – сказал Кормак, – но не спускай с него глаз.
Дверь открылась, и вошел Гильгамеш, с ног до головы одетый в черные и серебряные доспехи. Темный шлем вновь скрывал его лицо. Он направился к Кормаку, и когда их взгляды скрестились, Кормак ощутил его ненависть, как удар наотмашь.
– Войско собрано, и мы готовы выступить.
Кормак улыбнулся.
– Тебе все это не по вкусу, верно?
– Что мне по вкусу, значения не имеет. Следуй за мной.
Он повернулся на пятке и вышел из залы.
Перед входом в гору собралась огромная орда людей и теней чудовищ – красноглазых, с острыми клыками, с кожаными крыльями. И люди в чешуе с землистыми лицами и жестокими глазами.
– Матерь Митры! – прошептал Викторин. – И это – наши союзники?
