Двенадцать генералов подписали приговор. Один настырный полковник Воронцов составил особое мнение, в котором утверждал, что Сакен не виноват. Михаилу, как самому бестолковому, негласно передали: государь не намерен сейчас смещать Беннигсена и хочет замять дело, сосредоточив недовольство света на фигуре поменьше. А то Воронцов без глаз! Ни братом, ни сватом ему Сакен не был, но дело в принципе. Граф подал рапорт на августейшее имя. Александр Павлович только улыбнулся и назначил более высокую судейскую коллегию, куда упрямые полковники не входили. Она-то и отправила Сакена в отставку. Пять лет тот влачил в Петербурге жалкое существование, нуждаясь даже в хлебе. В двенадцатом году, когда вдруг понадобились все, ему разрешили вернуться на службу. Сакен показал себя блестяще и получил Андреевскую ленту. Дело против него было прекращено, государь принёс извинения. В этот момент Беннигсена как раз задвигали в угол, и очень к месту оказался честный генерал, пострадавший от его коварных происков.
Что же касается Воронцова, то перед ним никто и не думал извиняться, хотя было за что. После отпуска по болезни Михаил в сентябре 1809 года не был возвращён в гвардию. Его назначили командиром Нарвского пехотного полка. Это была увесистая пощёчина, потому что нарвцы опозорились под Аустерлицем, потеряв знамёна — страшное преступление против боевого духа. Воронцов смолчал: государева служба, идёт, куда приказывают. Но офицерам при первой встрече сказал:
— Лучше бы вы, ребята, потеряли штаны. Меньше сраму. Теперь на вас всякая мразь, не нюхавшая пороху, может пальцем показывать.
О горестности своего положения нарвцы и так знали. Половинное жалованье, попрёки при каждом случае. Народ ходил унылый и злой. Воронцов начал с того, что запретил мордобой нижних чинов, а офицерам приказом объявил, что «ставит честь и храбрость выше всего», скоро война в Молдавии, есть шанс вернуть утерянное достоинство.
— Отличная речь, — сказал ему Шурка, когда они сидели вдвоём в маленькой кофейне на Невском.
— Хочешь знать, что я действительно думаю? — мрачно отозвался Михаил. — Тряпка, даже весьма почтенная, дешевле солдатской жизни. Полк хороший. Никто не удосужился разобраться, из какой передряги они вылезли. Неужели трудно было подойти по-человечески?
— Ну, с такими понятиями ты дисциплину вообще угробишь, — возразил Бенкендорф.
— Спорим, с такими понятиями мы в Молдавии добудем Георгиевские знамёна?
— Ага, — хмыкнул Христофорыч. — И золотые трубы.
Шурка проиграл. Отправляясь из столицы, Нарвский чуть не лишился половины офицеров — издержавшись на скудных выплатах, они не могли ни купить необходимую обмундировку, ни оставить семьям денег. Граф обеспечил их на свои и выдал жёнам пансион. Над ними продолжали смеяться до самого Дуная. А там 22 мая десятого года нарвцы со злости смели крепость Базарджик — громкое дело. Полком против десятитысячного гарнизона. Ничего, сдались турки. Правда, для начала Михаил угостил их как следует артиллерией и только потом повёл людей на штурм. Офицеры получили золотые кресты, солдаты серебряные медали на Георгиевских ленточках, полк — Георгиевские знамёна. Воронцов стал генерал-майором. Так-то, не зарекайся с ним спорить!
Варна, Шумла, Рущук — победы в Дунайской армии сделали его известным. Опала забылась как-то сама собой, засыпанная наградами и новыми производствами. Но тогда у него было дело. Он мог противопоставить неблаговолению государя свою службу. Теперь — только пустоту. Что ему оставалось? Тихие сельские радости?
Впрочем, и последние иногда бывали весьма забавны. В конце осени Воронцовы вернулись домой. Михаил намеревался объехать ближние владения, потратив на это около месяца. Уже встали снега, когда они с Лизой проезжали через одну из своих подмосковных — по Владимирке. Деревня как деревня, только барина встречать вышли одни бабы с ребятишками.
— А где ваши мужички? — осведомился Воронцов, оглядываясь по сторонам.
Тётки горестно заныли: дескать всех война побрала. Между тем дома не выглядели неухоженными, заборы — покосившимися, риги пустыми, да и сами бабы имели исключительно довольный вид.
— А чего дети-то у вас грудные? — с усмешкой осведомился граф. — Война, чай, шесть лет как кончилась.
Крестьянки прикусили языки. В это время один из чернявых малышей вынул палец изо рта и спросил, показывая им на Воронцова:
— Quand at homme quittra nous?[2]
Граф хмыкнул и повернулся к жене. Та перегнулась через бортик саней и ласково обратилась к крестьянкам:
— Не бойтесь, бабочки, барин добрый. Скажите как есть.
Тётки понурились, пошептались между собой и решили-таки звать мужиков. Зрелище было колоритным. Французы в снегах Подмосковья через шесть лет после войны. Остатки Великой армии, брошенные на произвол судьбы. Кто выжил, был подобран сердобольными вдовами, пригрет на печи и остался, не зная, куда идти. У иных не хватало пальцев, у иных руки или ноги, были и безносые, и совсем целые. Они хмуро смотрели на графа.
— Кто у вас старший? — спросил он по-французски.
Вперёд вышел невысокий широкоплечий малый лет тридцати. Судя по роже, провансалец.
— Гренадер его императорского величества третьего Лионского полка Перье Лерон.
— Будем знакомы, — вздохнул граф. — Вас как тут силой удерживают или по доброй воле?
— Все, кто хотел, давно ушли, — мрачно ответил Перье. — А у нас дети. Привыкли мы. Дома, небось, жрать нечего?
— Да нет, — покачал головой Воронцов. — Выправляется помаленьку. Правда, вашего брата много, на всех работы нет, вот и шляются по дорогам шайками.
Провансалец со вздохом кинул взгляд на кучку баб и ребятишек.
— Вот и я говорю, куда деваться?
— Всем, кто пожелает вернуться в отечество, я помогу выехать из России, — сказал Михаил.
Его слова были встречены недовольным молчанием. По всему видно, новые хозяева обзавелись добром и с места двигаться не намеревались.
— Миша, пожалей ты их, — зашептала графиня. — Посмотри, вон бабы скоро в голос заревут. Мало им одних мужей хоронить? Ты ещё и вторых отнимаешь. Думаешь, легко было этих иродов выхаживать?
Воронцов с минуту молчал.
— Ладно, — бросил он. — Оставайтесь. Но с условием: всем венчаться. Дети ваши, так и быть, получат вольную. А за жён устанавливаю цену по пятидесяти рублей, со следующего оброка отдадите.
Народец зашевелился. Предложение было приемлемое, хотя лучше бы, конечно, барин к ним и вовсе не заезжал. Зато теперь не надо прятаться. И ясно, что будет завтра. Поговорили ещё немного, и Михаил уехал. Сидел в санях, долго молчал, глядел на снег, потом обернулся к Лизе, которой произошедшее казалось забавным.
— Странно всё-таки, — сказал он. — Их мужья погибли, а они, вместо ненависти, жили с французами, лечили их, рожали детей... Это как?
