Это относится не только к сельским районам и развивающимся странам. Вацлав Смил из университета Манитобы в своей книге "Основные движущие силы глобализации" ("Prime Movers of Globalization") отмечает, что две фундаментальные технологии, на основе которых сегодня действуют торговля и транспорт, были разработаны уже достаточно давно: дизельный двигатель был придуман в 1890-х, а газовая турбина — в 1930-х. Конечно, для выхода на ведущие роли им понадобилось время, но бóльшую часть прошлого века дизельные двигатели использовались на подавляющем числе судов, поездов и грузовых автомобилей.
По мнению Смила, пожалуй, важнейшая технология XX века — и, безусловно, одна из наименее оцененных[19] — остается неизменной с момента ее появления. В конце 1900-х — начале 1910-х годов Фриц Габер и Карл Бош, трудившиеся тогда в университете Карлсруэ, разработали процесс Габера — первый практический способ "фиксации" атмосферного азота путем синтеза аммиака, что позволяло создать искусственные удобрения и взрывчатые вещества.
Это позволило вести войну в масштабах, ранее считавшихся невозможными: по некоторым подсчетам, во время Второй мировой войны было использовано более 6 млн тонн взрывчатых веществ — невероятное изобилие средств разрушения, которое было бы немыслимо без искусственной фиксации азота. Впрочем, гораздо большему числу людей эта технология помогла выжить. Искусственные удобрения позволили миру прокормить население, за 100 лет — к концу XX века — увеличившееся в четыре раза. Эта технология по-прежнему оказывает решающее влияние на выживание человечества. Хотя масштабы и эффективность производства удобрений значительно расширились и улучшились (как и возможности дизелей и турбин), они до сих пор продолжают производиться по технологии, открытой Габером.
В то же время во второй половине XVIII — первой половине XIX века стали заметны тесно взаимосвязанные изменения природы и общества. Сначала в Великобритании, а затем и во всем мире была отправлена в утиль идея о том, что жизнь следующего поколения будет в основном неотличима от жизни предыдущего.
Индустриальная революция изменила не только технологии, она изменила скорость — как изменения их самих, так и появления и исчезновения построенных на них предприятий. Она создала мир постоянно растущих технологического потенциала и экономик, построенных на основе этого потенциала. Мировой валовой продукт, на протяжении всех предыдущих тысячелетий находившийся в состоянии, близком к стабильному, начал расти в геометрической прогрессии. Хотя скорость роста со временем меняется, сама тенденция остается прежней.
Собственная воля?
Общеизвестно, что это изменение связано с самой технологией, в первую очередь, с паровой машиной в ее современном виде: обретя новую мощь и, следовательно, новые возможности, она сделала этот процесс неизбежным. Ощущение того, что инновации определяют динамику истории (как поршневые приводы — скорость вращения колес), можно встретить повсюду. В рассказах людей об истории технологий доминируют их описания, а не методы использования, подчеркивается именно новизна, поскольку как раз она, похоже, и двигает историю. Это проявляется в экономических теориях, где технологические изменения оказываются вне системы. Это ощущается и в смутном, но устойчивом ощущении неизбежного ускорения прогресса и связанных с ним проблем. Но это идеи не одного порядка. Как отмечает в своем эссе Райан Авент (глава 6), показатели экономического роста не демонстрируют такого ускорения прогресса, какое люди чувствуют в своей повседневной жизни. Возникает ощущение, что технология в некоторой степени автономна и имеет свою собственную волю.
Чтобы понять эту идею во всей ее оптимистичной мощи, прочитайте книгу Кевина Келли "Чего хочет технология" ("What Technology Wants"). Келли — основатель и исполнительный редактор журнала "Wired" (а также мой друг и бывший коллега). Он представляет технологию как организацию, развивающуюся по своим правилам и логике. Его "Техниум", как он называет совокупность всех технологических объектов, является одним из проявлений универсального стремления к большим связности и сложности. Поскольку люди, по мнению Келли, извлекают из связности и сложности пользу — как материальную, так и духовную, — все это идет им на пользу: понимая, чего хочет технология и помогая ей достичь своих целей, человек одновременно решает и свои собственные задачи. Но оптимистичным этот сценарий будет только в случае согласованности действий "Техниума" и человечества. В итоге читатель подводится к ощущению, что при конфликте интересов технологий и людей, именно последним пришлось бы пересмотреть свои приоритеты.
Келли весьма откровенен (и космически амбициозен) в рассмотрении технологии как самостоятельной силы. Впрочем, аналогичное мнение — хотя и не столь четко выраженное — можно найти в любых других менее амбициозных книгах на ту же тему. У марксистов для этого есть особое название: фетишизм. Как отметил Карл Маркс в своем труде "Капитал", современный мир вводит в заблуждение лежащую в его основе социальную структуру — кто делает что, для кого и зачем, — совершенно неестественным образом наделяя неодушевленные предметы способностями, которыми они не могут обладать. Он писал:
В туманном царстве религии… плоды человеческого мозга проявляются в виде автономных фигур, наделенных собственной жизнью, которые вступают в отношения как друг с другом, так и с человеческой расой. То же самое происходит в мире товаров с продуктами, созданными человеческими руками.
Не нужно быть марксистом, чтобы удивиться точности подобного критического описания технологии как автономного образования, живущего по собственным законам и изменяющего социальную среду, в которой оно существует. Подобные дискуссии поднимают вопрос о том, кто выбирает технологии, как происходит их распространение через рынки или другими способами и кто получает от этого выгоду. Такое умышленное запутывание вопроса способствует сохранению текущего положения дел. Но вы можете быть критичным марксистом и не обращать внимания на проблему отношения к технологии как к самостоятельному действующему лицу. С течением времени взгляды Маркса менялись, но они чаще всего оставались вполне детерминистскими: он видел в технологии то, что изменит мир. Например, в работе "Нищета философии" он писал: "Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество с промышленным капиталистом".
Как утверждает Андреас Мальм из университета Лунда в книге "Ископаемый капитал" ("Fossil Capital"), увлекательная переоценка промышленной революции — отношений между обществом, паровой мельницей и промышленным капиталистом — гораздо сложнее этого простого описания. Энергия пара часто рассматривается как фундаментальный элемент этой революции, как ключевой шаг, сделавший ее возможной. Но, исследуя различные источники, повествующие о причинах, по которым в конце XVIII — начале XIX века пар получил повсеместное распространение в Британии, Мальм обнаружил, что это произошло от безысходности. Британия однозначно не являлась адептом добычи и сжигания угля — поначалу использование энергии пара явно не было предпочтительным вариантом.
