Посох странника в руку вложил. Тот святой был бедным, худым, Словно вольная птица жил: Он покинул земли уголок, Свою келью, где был одинок, Монастырского корма шматок И, к оракулам века глухой И понятный лишь для Небес, Наделенный даром чудес, Через дол он пошел и лес, — Алый нимб над его головой[408].
Практика нищеты — вот так Сара назвала устав святого Жермена Нуво. Свидетели рассказывают, что в последние годы, прежде чем уехать на юг, он жил в Париже, в мансарде, где спал на картонных коробках, и несколько раз видели, как он, вооружившись крюком, искал пропитание в мусорных баках. Он велел своим друзьям сжечь его произведения и начал дело против тех, кто опубликовал их вопреки его воле; последние десять лет жизни он провел в молитве и безрассудных постах, довольствуясь только хлебом, который ему давали в богадельне, и в конце концов умер от истощения, от слишком долгого поста, как раз накануне Пасхи, на убогом ложе, в окружении блох и пауков, оставшихся единственными его приятелями. Сара совершенно не могла понять, почему из его большого сборника под названием «Теория любви» известны только те стихи, которые его друг и почитатель граф де Ларманди[409] выучил наизусть. Ни одной рукописи. Ларманди говорил: «Подобно исследователям мертвых городов, я похитил их и спрятал у себя в сердце, чтобы вернуть солнцу сокровища угаснувшего короля». Такое возвращение, бросавшее тень сомнения на автора сборника (разве Нуво, обнаружив, что «его» сборник похищен, не писал Ларманди: «Вы заставляете меня нести чушь!»?), сближало Нуво с великими авторами древности, ранними мистиками и восточными поэтами, стихи которых сначала заучивали наизусть, а уж потом записывали, зачастую много лет спустя. Сидя в знаменитых иранских креслах, Сара за чашкой чая объясняла мне, что любовь, которую она питала к Нуво, без сомнения, объяснялась предчувствием, что немного позднее она сама также придет к аскезе и созерцанию, даже если трагедия, которая станет причиной такого выбора, еще не свершилась. Она уже интересовалась буддизмом, следовала наставлениям, практиковала медитацию, но я не мог воспринимать это всерьез. Где у меня может лежать статья Сары «Жермен Нуво в Ливане и в Алжире», вчера вечером я вытащил бо́льшую часть оттисков ее статей и положил в сердце шкафа — на полку Сары. Положить Пессоа на подставку для книг, поставить Нуво рядом с Леве — но почему тексты Сары оказались среди работ музыкальных критиков, я не помню. Быть может, чтобы ее труды стояли за компасом из Бонна, да нет, это глупо, чтобы Сара находилась в центре книжного шкафа, как она находится в центре моей жизни, это тоже глупо, а вот из-за формата и веселеньких расцветок книжных обрезов уже больше похоже на правду. Заодно бросим взгляд на португальский Восток, фотографию острова Ормуз[410] в рамочке, где Франц Риттер, гораздо моложе, чем теперь, сидит на стволе старинной, утопающей в песке пушки, под стенами форта; футляр с компасом лежит прямо перед «Женщинами в странах Востока», первой книгой Сары, дальше стоят «Восток: потеря ориентиров», краткая версия ее диссертации, и «Съедено», ее сочинение о съеденном сердце, сердце-разоблачителе и всякого рода праведных ужасах символического каннибализма. Книга почти венская и, по-моему, заслуживающая перевода на немецкий. Действительно, по-французски можно говорить о ненасытной страсти, которой посвящена книга, и это будет и страсть, и обжорство. Впрочем, продолжением этой книжечки, чуть-чуть более жестоким, является загадочная статья о Сараваке. Вино трупов. Трупный сок.
