Une vie d’amourQue l’on s’était juréeEt que le temps a désarticuléeJour après jourBlesse mes penséesTant des mots d’amourEn nos cœurs étouffésDans un sanglotl’espace d’un baiserSont restés sourdsÀ tout, mais n’ont rien changéCar un au revoirNe peut être un adieuJe vie d’espoirEt m’en remets à DieuPour te revoirEt te parler encoreEt te jurer encore
Песня называлась «Вечная любовь», и я знал этот голос. И это была не Мирей Матье, она ещё не поёт. И уж точно не Шарль Азнавур. Это была моя Натали. Я пел эту песню только ей. Когда-то давно. В той жизни, где ещё не было войны, и умели убивать врагов только теоретически. Сомневаюсь, что кто-то ещё знал слова и мотив. А значит, её передавали для меня. Для нас. Кто отдал приказ переключить все рации на эту волну, я не знаю. Но сейчас её слушали все мои бойцы. И на душе становилось легче. Пока Натали пела, мы были живы. Жаль, что это волшебство продолжалось так недолго.
К штабу подбежал боец.
– Товарищ подполковник, тут прибежали какие-то пацанята, лопочут не по-польски, плачут. Худые очень.
– Давайте их сюда.
Когда мальчишек подвели ко мне, в горле застыл ком. Я-то знаю, что значат повязки со звёздами Давида на рукавах. Одному было лет 10, другому побольше, может 13. Худые, грязные, оборванные. И оба плачут, повторяя: «Pan oficer, pan oficer…»
Ничего больше я понять не мог.
– Старший лейтенант, ко мне.
Командир взвода связи появился через минуту.
– Товарищ подполковник…
Я перебил старлея:
– Идиш знаешь?
– Так точно, – у связиста был удивлённый вид.
Ещё бы, тут такое творится, а командира идиш заинтересовал.
– Поговори с ребятами, спроси, что происходит.
– На идиш, товарищ командир?
– Да говори уже, блин, время идёт.
Старлей обратился к мальцам, и они, услышав знакомый язык, затараторили. И чем больше они говорили, тем страшнее становился взгляд у связиста. О том, что гитлеровцы не считают евреев за людей, слухи уже ходили. Но это были слухи. А тут.
– Товарищ старший лейтенант, доложите, наконец, что происходит.
Он с трудом перевёл взгляд на меня. Мальчишки замолкли, тревожно глядя то на него, то на меня.
– Товарищ командир, они говорят, тут, в Варшаве, немцы создали еврейское гетто. Согнали евреев со всей округи. Очень много, в комнатах по 10–12 человек живут. Продовольствия почти нет, только у спекулянтов. За выход из гетто сажают в тюрьму, выходить только на работу. А сейчас гетто окружили солдаты СС и просто убивают всех подряд. Огнемётами поджигают дома вместе с людьми. Товарищ командир, разве такое может быть? Люди могут такое делать?
– Может, старлей, может. А они не люди, они мразь, которую надо давить. Слушай сюда, мне нужна связь со штабом фронта максимум через полчаса. Что хочешь делай, но дай. И командира 12-го мехкорпуса тоже. Выполняй.
Старлей был в ступоре. За весь рейд ни разу не задержал со связью даже на секунду, а тут на тебе.
– Двигайся, Морзе хренов, там люди гибнут.
Я впервые повышал голос на офицера в присутствии солдат, но, главное, старлей метнулся в машину. И связь он мне дал не через полчаса, а гораздо раньше.
– Командующий западным фронтом Павлов.
– Командир 1-го гвардейского десантного полка Доценко. Товарищ генерал армии, у нас возникла особая ситуация. Немцы в городе уничтожают мирное население. Прошу разрешения, продолжая выполнять поставленную задачу и блокировать шоссейные и железную дороги, частью сил войти в город и воспрепятствовать массовым убийствам и разрушениям.
Видимо, на мой счёт у командующего имелись особые указания, иначе объяснить немедленное разрешение на проведение операции я не могу. Тут же начали составлять план. Он был прост. Разведрота и первая рота второго батальона, практически весь мой резерв, идут в город. Технике там делать нечего, идут только со стрелковым оружием. Выдвигаются по Иерусалимским аллеям до вокзала, а дальше по улицам Желязной и Маршалковской обходят гетто и зачищают от солдат вермахта и эсэсовцев. То, что я приказал дальше, в боевой приказ не заносилось.
– Людей с вот такими знаками на форме, – я нарисовал на листе готические СС, – в плен не брать! Командование группой принять капитану Голубеву.
Я отозвал Серёгу в сторону, вцепился ему в плечо.
– Извини, Серёга, иначе не могу. Только прошу, держи себя в руках. И людей держи. Мы десантники, не палачи. То, что вы там увидите, никому не приведи Господь увидеть, но ты держись. Слышишь, капитан, держись!
Серёга и так был серьёзен, а уж сейчас…
– Я возьму своих людей?
– Бери.
– Мы пошли.
– Удачи, брат.
Серёга и его бойцы ушли в дым. Теперь у меня даже минимального резерва нет. И с боеприпасами полная хана. Ещё одна, максимум две такие атаки, и придётся отбиваться сапёрными лопатками от танков. А немцы снова пошли валом. Только теперь они не старались нас уничтожить, они старались вырваться. Атаки с запада почти остановились, я смог перебросить какую-то часть третьего батальона в помощь первому. Стволы раскалились, в бою опять было всё и все. БМДшки расстреливали последние снаряды.
Собственно говоря, удержать всю массу атакующих мы не могли. Мы стремились уничтожать технику и тяжёлое вооружение. После этой атаки местность перед нами напоминала свалку вторчермета. Причём многое вполне подлежало ремонту, просто поняв, что с техникой не уйти, фрицы сматывались налегке. Но и пожгли мы немало. Потерь становилось всё больше, а немцы лезли и лезли. Линии обороны как таковой больше не было. Бой разбился на отдельные очаги.
