Этими тремя великими сокрушителями основ были Бодлер, Рембо и Лотреамон. И ныне они канонизированы. Ныне мы сознаем, что перед нами – ангелы, представшие в новом обличье. С запозданием на семьдесят пять лет, подобно поезду, сошедшему с рельсов и вынужденному продираться через непролазные топи, кладбища и мошенничества прожженных дельцов, наконец Лотреамон прибывает в Америку. (Один раз, если не ошибаюсь, он уже был там, но его не узнали. Не узнали, как Бретона, гуляющего по Третьей авеню в Нью-Йорке, глядя в витрины со всякой мишурой.)
«Я живуч и неистребим, как базальтовый кряж! Бессмертные ангелы пребывают неизменными всю свою жизнь, я же давным-давно перестал походить сам на себя!»[174] – взывает Мальдодор в песни четвертой, открывающейся словами: «Кто: человек, иль камень, иль пень – начнет сию четвертую песнь?»[175] В самом деле, кто? Подобных героев не встречалось еще никогда и нигде, даже в Четвертой эклоге Вергилия. Но так же обстоит и с прочими песнями. Ведь ни одна из них не похожа на другую: любая – не что иное, как полуфонарь-полуангел[176]. Подчас они «ревут, как стада диких буйволов в пампасах»[177]. Или исторгают сперму, как спермацетовые киты. Или воплощают самих себя, как «волос», в страшном замешательстве оставленный Творцом на полу борделя. Для того чтобы наглядно представить себе Лотреамона, достаточно вообразить, как молодой выходец из Монтевидео (который, «возможно, умер от вполне респектабельного буржуазного недуга, вызванного нездоровыми богемными обыкновениями») исступленно бренчит на рояле, слагая свои песни. Ведь французские-то они лишь по капризу избранного языка. В каждой из них есть нечто от ацтекской, от патагонской культуры. А также что-то от Тьерры-дель-Фуэго, замотанной со всех сторон бурлящими водами, как вывихнутый из сустава палец – холодными бинтами. А может быть, еще от острова Пасхи. Нет, не может быть – точно, вне всякого сомнения.
Интересно не то, как воспримут эту книгу англосаксы; занятнее, как прочтут ее люди Востока. Соплеменники Тамерлана наверняка не испытывали тех чувств, какие он пробуждал в душах покоренных им народов. Что до Рамакришны, то в глазах носителей западного менталитета он предстает не иначе как некое экзальтированное «чудище». Лотреамон же, шедший исключительно своим путем, подхватил европейский гонг (веками отмеривавший погребальный звон по собственному концу) и запустил его ногой по кругу в самом буквальном смысле. Это не значит, что он чем-то похож на Кэба Кэллоуэя или на ленивую Минни[178]. Зато все больше и больше – на самого Лотреамона, что (с нашей точки зрения) недопустимо.
«Песни Мальдорора» можно назвать новой библией, рожденной на новой горе Синай и адресованной «удаву малодушия, мокрице слабоумия»[179]. Не обошлось там и без «заколдованных братьев»[180], равно как и королей сопредельных стран (да и полуфонарей-полуангелов). Находится место и объекту первой беспощадной любви героя – акуле во всеоружии всех ее плавников. Чудесно. Чудесно, причем не тут и там, подобно чернильным пятнам, а от начала и до конца: восход Плутона, Бог и человек, смыкающиеся в ореоле общей смерти; попеременно выступающие Янычары Сатаны и его чудодейственный газетный автомат; диковинные звери и птицы Северной Америки; «Сломанные побеги»[181] и «Нахмуренное чело», а за ними, и только в таком порядке, этот фильм, который мы снимаем до сих пор, – «Избиение невинных».
Рембо был обречен с момента появления на свет: ни малейшего шанса ему дано не было. Однако вплоть до его прихода в мир никто не заметил, что выгорело солнце. А сейчас отверзите уши: разве и впрямь вы не слышите, как жалобные стоны сотрясают морскую пучину, погребающую корпуса кораблей? Как надсадно скрежещут, выбираясь из своих раковин, улитки? И еще одна прелестная картинка: на горизонте возникает некто в черном (скажем, Льюис Кэрролл); да только лошади выпущены кишки – окончательно и бесповоротно. Попросту говоря, нет больше ни пьяных кораблей, ни Армагеддонов, где орлы сражаются с драконами. И не ищите пугливой голубки с пунцово-розовым клювом: вся краска выдавлена из тюбика.
Внезапно будто под полом спальни разверзается грозный вулкан: Францию, в преддверии первого смертоносного удара, сотрясает выплеск черной как смола страсти. Страсти, говорю я, а не мутной струи, извергающейся из мочевого пузыря дряхлеющего типографа. Без страсти не обходятся любые противоборства, будь то даже противоборство с Творцом. Изидор же был одержим единой страстью, единым противоборством. Он был одинок. Но одинок в мире, где, как лаконично выразился некий французский гений, не так просто даже выйти на воздух: все на свете стоит денег. Для тех, у кого есть крылья, нет более печального мира, нежели мир девятнадцатого столетия. Что в таком мире остается человеку? Только взмахнуть крыльями. Оторваться от земли. Взмахнув крыльями, он воспаряет ввысь вместе с бродячим племенем альбатросов. Но куда? Это мы узнаем еще не скоро. Сначала взлететь – таков завет девятнадцатого века. Предоставив улиткам и удавам тонуть, как дырявая пробка.
Иметь дело со стилем и тому подобным – привычная забота критиков. А тут говорить о стиле не приходится. До создания «Мальдорора» в глазах Лотреамона его просто не существовало. Примите, пожалуйста, во внимание, что речь идет о бедуине, застрявшем на фабрике по производству пуговиц. Если настаиваете, перед вами: ода, молитва, апострофа, филиппика, иеремиада, банальность, вальс, рефрен, выстрел из револьвера, смерть и воскресение, апокриф, брань, зубодробительная критика, перемешанная с лексикой гранильщика алмазов, хорошо выдержанного в бочке мальвазии[182], – все в ажуре, как шестимачтовая шхуна. Найдется в книге место и пенистому пиву, и даже вшам, доведись вам поскрести хребет. Но, бесконечно анализируя все эти ингредиенты и ужасы, ничего-то вы не поймете. Некто распял самого себя – вот что имеет значение. Некто по имени еще более страшному, чем можно вообразить. (Хотя, как бы его ни прочитывать, в нем будет звенеть что-то ядовитое!) В этих песнях вам также послышится нежность и беспредельное унижение. Но если вам не случалось опускаться на край бездны – извольте.
