Юноша исчез. На экране возникла Лиза. Она крепко зажмурила глаза и причмокнула. Наше приветствие.
— Я долго думала, что тебе сказать вначале, но ничего лучше «ну, как ты?» не придумала. Спросить?
— Спроси.
— Ну, как ты?
— Как видишь! — Я бодро выпятил грудь и для убедительности стукнул по ней кулаком.
— А ты не поседел…
— Не поседел или даже не поседел? — переспросил я и тут же мысленно обругал себя — и сейчас не смог удержаться. Ну почему каждый разговор с ней начинается и кончается выяснением, кто и что имел в виду и почему имел… Куда деваются чуткость, такт и понимание? Почему исчезает почти рефлекторное умение вести отменную беседу почти с любым собеседником? Очевидно, она не входила в эту когорту «почти любых». Или я выпадал из нее.
Лиза не ответила на мой вопрос. Она разглядывала меня, потом вдруг улыбнулась.
— Если бы не мать, я бы приехала к тебе.
— Как ее здоровье?
— Все так же. Не лучше и не хуже. Пробуем клеточные стимуляторы. Ходить еще не может.
— Передавай от меня поклон. Впрочем, но надо.
— Да, лучше не надо. Обещают за полгода поставить ее на ноги.
— Но тебе придется долго за ней присматривать.
Она опустила голову и поджала губы.
— Я все понимаю, — наконец сказала она. — Я начала седеть.
— Вот глупости! — ответил я. — При чем здесь это?
Несколько секунд она смотрела мне в глаза, потом вдруг всхлипнула.
— Только сейчас я поняла, какие мы были… Все равно ты от меня никуда не денешься!
«Денусь», — подумал я.
— Ты же понимаешь… — Я развел руками. — Мне… ты…
— Я все понимаю. Как только поправится мать… — Она снова всхлипнула и исчезла.
Юноша с эмблемой прямой связи выглядел растерянным.
— Ваш собеседник отключил линию. Если терминал неисправен…
— Все в порядке! — Я потряс ладонью для убедительности.
— Но… В вашем распоряжении больше двадцати минут. Есть еще один запрос. — Юноша вертел в пальцах прозрачный код-жетон. — Если вы не возражаете… Запрос шел через Совет Попечителей. Там оставили на ваше усмотрение.
Кто бы это мог быть? Кто-либо из десяти, то есть девяти? Нет, подобную бестактность они себе не позволят. И тут я поймал себя на мысли, что простил бы им это. Хорошо, если просит связи Кнарик. Много говорить не будет, повздыхает, выпятив нижнюю губу, — уже теплее в сердце. Нет, не она. Гриша? Аршак?
— Ладно, — сказал я, — соедините.
И чуть не застонал от досады, когда на экране появилось длинное лицо и длинные же усы Клецанды.
— Приветствую вас!
Я ограничился кивком.
— Ну вот, если кому суждена встреча, то ее не избежать, раскидай их хоть в разные концы Вселенной. Вы неплохо выглядите. Как ваше здоровье?
— Так вы запрашивали Совет исключительно ради удовольствия осведомиться о моем здоровье? — спросил я.
Улыбка с его лица исчезла мгновенно.
— Нет. У меня есть к вам предложение. Просьба! Вы, наверно, уже пишете книгу, ну, понимаете, вашу книгу. Так вот, не могли бы вы, как бы это сформулировать… ну, несколько страничек, буквально несколько страниц — ваши мысли, эмоции и все такое… Все, что вы испытали, пережили в тот день. Я имею в виду день Суда. Если это вас не затруднит! Я понимаю, неудобно обращаться с такой просьбой, но…
Он с минуту расшаркивался словесами, а я смотрел ему в глаза и молчал. «Опять какая-то игра, — думал я, — опять «персоналисты» жаждут дискуссии или референдума. Прекрасно, но при чем здесь я? Что-то затянулась их возня вокруг бывшего Учителя. Теперь понадобились мои эмоции! Странно! Никогда не думал, что они так настойчивы.
— Я ничего не понял! Собственно говоря, что вам от меня надо? Какие еще заметки? Если у вас много свободного времени…
— Извините и еще раз извините, — перебил меня Клецанда. — Но нам действительно крайне интересны ваши воспоминания о том дне. Время связи истекает, а в двух словах теорию альтернативной этики не изложить. Если бы вы позволили в следующий раз, через год…
Я медленно покачал головой.
— Жаль. Ваш Учитель был уверен, что вы не откажете.
— Что-о?!
— Я немного знаком с Учителем Барсегом. Он, разумеется, не имеет к нам ни малейшего отношения и весьма скептически относится к нашим концепциям. Мы с ним соседи и иногда встречаемся в гостевые дни. Мы ему любопытны, не более. Он, сами понимаете, не хотел говорить о вас, но потом все-таки сказал, что теория альтернативной этики могла бы у вас вызвать интерес, и что вы занимались чем-то подобным за год до его выпуска. «Шамиссо полагает, — сказал он, — что повесть жизни закончена. Но это только пролог». Я не знаю, что он хотел этим сказать.
Он хотел еще что-то добавить, но в верхнем правом углу экрана замигали слова: «Одна минута».
Клецанда потрогал усы, наклонил голову и исчез. Конец связи.
Некоторое время я сидел перед пустым экраном, затем допил остывший кофе и встал. Все-таки никто из девяти не объявился. Они-то могли не посчитаться с моим запретом. А Мурад… впрочем, лучше о нем не думать, даже представить страшно на миг, что с ним…
Но Клецанда меня смутил. Гора родила мышь, и мышь оказалась дохлой! Если раньше я подозревал их в непонятных кознях вокруг меня, Мурада и Преступления, то все это оказалось пшиком. Мемуары им нужны! Но что имел в виду мой Учитель? Никогда не увлекался и не занимался альтернативной этикой. Да чего уж там, впервые о ней я услышал только сегодня, от Клецанды. Что-то здесь не то!
Я прошелся по комнатам, включил пылесборник, выключил его, вскрыл еще один ящик — он тоже оказался с видеоблоками. Разбирать их не стал, сегодня буду листать дневники.
Выложив на стол первую стопку толстых тетрадей, я некоторое время сидел над ними, ничего не делая. Никак не мог сосредоточиться. Потом решил отвлечься и вышел из дома.
Там меня ждал сюрприз. Вокруг шара-цыпленка сновали маленькие клювастые шарики, полтора десятка, не меньше. Ну, вылитая наседка с цыплятами. Шар-наседка выглядел плохо, словно из него, или из нее, воздух выпустили. А потомство возбужденно подпрыгивало, размахивая острыми клювиками, и только я собрался умилиться этой картинке, как вдруг они набросились на шар-наседку. Во все стороны полетел пух, ветер подхватил его и понес. Я не успел опомниться, как от шара-наседки остались лишь тонкие полудужья скелета, а шарики весело запрыгали вниз по склону к реке, откуда ветер временами нес клубы пуха. Один из шариков отстал, несколько раз клюнул в подошву моих топталок и заскакал вдогонку. Вот, значит, как…
«Вот, значит, как», — повторил я про себя, вернувшись в дом. Однажды Учитель Барсег повел нас в Музей питания. Там был макет скотобойни… видеоряд… неприятные ощущения! Когда же это было? Вспомнил! Вспомнил. Никакими этическими теориями за год до выпуска я не увлекался, а взялся я тогда, и взялся основательно, за социомутагенез. Закопался в нем плотно, запутался сам, запутал Учителя.
