В отсутствие Сартра я часто виделась с Ольгой. Я заставляла ее читать Стендаля, Пруста, Конрада, всех авторов, которых сама любила, и она говорила мне о них то с восторгом, то с гневом, поскольку у нее с ними были сложные отношения и такие же живые, как с людьми из плоти и крови; Пруст, в частности, внушал ей двойственные чувства, которые колебались — никогда не останавливаясь на промежуточной позиции — от злобного отвращения до умопомрачительного восхищения. Чтобы поговорить, мы садились в «Осеаник» или в «Синтре», а нередко в одном маленьком баре на набережной, где шторы, напольное покрытие и даже оконные стекла были абрикосового цвета, заворожившего нас; там мы пили исключительно черносмородинный ликер. Я пыталась приобщить Ольгу к шахматам. Мы сыграли несколько партий в «Брассри де л’Опера». Однако наша неосведомленность вызвала столь возмущенные упреки окружающих, что мы решались играть только тайно; закрывшись у меня в комнате и обдумывая свои ходы, мы не скупились на «Шерри Роше»; к этому ликеру у нас было неуемное пристрастие; однажды ночью мы выпили его в таком количестве, что, уйдя от меня, Ольга свернулась калачиком на лестнице и спала до тех пор, пока один постоялец не споткнулся о нее. Нередко мы поднимались к Марко слушать пластинки: Квартеты Бетховена, Бранденбургские концерты, октет Стравинского; я знакомилась со многими произведениями, которые едва знала, а то и вовсе не знала. Меня удручало то, что в конце каждого произведения Марко бросал на меня инквизиторский, немного насмешливый взгляд: я из кожи вон лезла, чтобы вырвать у себя какое-то суждение.
Как-то после полудня Марко призвал нас — Ольгу, Сартра и меня — к себе в студию, где он отрабатывал пение. Когда на руанских улицах он напевал пассакалию Баха или несравненную «Каватину» Бетховена, его голос восхищал меня, а тут, когда он начал знаменитую арию из «Бориса Годунова», задрожали стекла, и я думала, у меня лопнут барабанные перепонки, я была сражена. Другие сеансы подтвердили печальную истину: Марко пел все громче и громче, но все менее хорошо. Он не отдавал себе в этом отчета и оставался уверен, что вскоре его ждет триумфальный успех в Опере. Но зато он отчаянно боролся с бедой, на мой взгляд, гораздо более безобидной: у него выпадали волосы. Каждый вечер он натирал голову серным раствором, и ему казалось, будто он сдирает кожу живьем; в течение пяти минут он изо всех сил сжимал руками подоконник, чтобы не закричать. А между тем пока он ничуть не утратил своей красоты. Теперь я слишком хорошо его знала, его очарование слегка улетучилось. Но Ольга, к которой он проявлял живейшую симпатию, восхищалась им. Они часто ходили куда-нибудь вместе.
Однажды вечером, когда они шли по улице Жанны д’Арк, Ольга начала танец па-де-патинер; Марко взял ее за руку, и они, танцуя, спустились вниз по улице; Марко при этом пел. Внезапно на противоположном тротуаре они заметили застывшую группу, наблюдавшую за ними: это был ученик Марко вместе с родителями. «Черт, — сказал Марко и добавил, не отпуская Ольгу: — Тем хуже, продолжим, все равно уже поздно». Лицеист увидел, как его преподаватель резво удаляется под руку с блондинкой.
С Марко любая прогулка становилась приключением; он изобретал для Ольги прекрасные сказочные выдумки, проникал на легкие парусные лодки, взламывая их замки, останавливал незнакомцев, предлагая им выпить, заставлял их рассказывать о своей жизни. Как-то вечером в баре абрикосового цвета к нам с Ольгой подошел капитан английского морского флота, очень некрасивый, с красным носом пьяницы, он рассказывал корабельные байки; мы слушали его, а он восторгался тем, как Ольга говорила по-английски. Несколько дней спустя она встретила его в другом баре, куда пришла вместе с Марко. «Представьте меня, — сказал Марко, — и скажите, — сквозь зубы прошептал он по-французски, — что я имею счастье быть вашим родственником». Капитан принял его за брата Ольги, предложил им выпить и пригласил закончить вечер на его судне. Марко заколебался: капитан явно имел виды на Ольгу. «Пойдемте лучше к нам, — предложил Марко. — Только, надеюсь, вы понимаете, что у этой юной девушки нет ничего выпить, — добавил он, — придется вам раздобыть бутылку». Капитан, знакомый с местностью, отправился за виски, а Марко изложил свой план: они его проведут к Ольге домой; Марко на две минуты оставит его с девушкой, капитан, разумеется, попытается наброситься на нее, но неожиданно появившийся Марко станет угрожать скандалом; однако сначала надо было окончательно напоить жертву. Итак, они поднялись в комнату Ольги и начали опустошать бутылку «Джонни Уокера». Капитан пил; остальные потихоньку выливали содержимое своих стаканов на кровать, которая потом целый месяц воняла виски. Капитан тем не менее сохранял ясность ума. Он попросил Марко выйти с ним на минуту на лестничную площадку, там он предложил ему деньги. Чтобы обескуражить его, Марко потребовал непомерную сумму. Тот рассердился. Стараясь задобрить капитана, Марко в конце концов со слезами стал объяснять ему, что нищета заставила его продавать свою юную сестру, но что он чувствует подлость своего поведения и раскаивается. Капитан не успокаивался, и тогда Марко пришлось взять его за плечи и силой направить к выходу. Однако капитан не обиделся; спустя несколько дней мы вместе с Ольгой слушали пластинки в комнате Марко, когда на углу нашей улочки остановилась машина: поразмыслив, капитан растрогался и посочувствовал нищете этих двух молодых людей. Он приехал за нами, чтобы пригласить нас на свое судно. Мы последовали за ним, и он весьма любезно принял нас.
Благодаря присутствию Марко, укреплению моих дружеских отношений с Ольгой, выздоровлению Сартра и новому пылу, с каким я отдавалась своей работе, это был особенно удачный триместр. Я была слишком занята, чтобы читать с прежней ненасытностью, но тем не менее я была в курсе новинок. Минувший год ничем не обогатил французскую литературу. Правые восхваляли книги Робера Франсиса, брата Жана Максанса и такого же фашиста, как он, который в романах «Хутор трех красавиц» и «Судно-убежище» пытался подражать Алену-Фурнье. Той зимой Мальро опубликовал самое слабое свое произведение — «Годы презрения». Низан выпустил «Троянского коня». Один из главных героев, Ланж, — провинциальный преподаватель, анархист, в одиночестве разгуливает по улицам города и, глядя на камни, предается мрачным метафизическим раздумьям; сходство с Сартром было очевидным; на последних страницах он примыкает к фашизму. Низан беспечным тоном, но твердо заявлял, что прототипом ему послужил Брис Парэн. Сартр добродушно отвечал, что не верит.
Единственной значительной книгой в этом году был перевод романа Фолкнера «Свет в августе». Сартру не понравился его стиль, он ставил ему в упрек библейскую цветистость, которая меня не раздражала. Но мы оба одинаково восхищались его новизной и смелостью. Никогда еще мир Фолкнера, который сексуальность пронизывает и обагряет кровью, не имел таких трагических красок. Меня поражало то, что история, которая отдает Кристмаса в руки линчевателей, была захватывающей, как жизнь, и в то же время неотвратимой, как смерть. На этом Юге, лишенном будущего и не имеющем другой истины, кроме своей легенды, самые бурные разгулы страстей заранее обречены судьбой на провал; Фолкнер сумел придать своей истории продолжительность, упразднив вместе с тем время; в самой середине книги он меняет его ход: там, где торжествует судьба, прошлое и будущее уравниваются, настоящее уже не существует; для Кристмаса это всего лишь перерыв между двумя сериями, одна восходит ко дню его рождения, другая устремляется к часу его ужасного конца, и обе обнаруживают все то же проклятие: черную кровь в венах. Смещая время, Фолкнер обогащает свою технику. Он с еще большей искусностью, чем в других своих романах, распределяет тени и свет; напряженность повествования, выпуклость событий делали «Свет в августе» образцовым произведением. Марко, который обожал формулировки, заявил, что отныне роман станет синхроническим или его вообще не будет. Мы считали, что в любом случае французский традиционный роман отжил свое, что нельзя не учитывать ни новых свобод, ни новых ограничений, предложенных молодыми американцами.
