В конце концов певичка рассмеялась и сказала:
– Толковый ты малый, фараон. Я думала, что мой голос запоминается. Одна знакомая как-то узнала меня, услышав по радио. Но я пою с этим оркестром уже месяц, два раза в неделю идет трансляция – и никому ничего не пришло в голову.
– Я никогда не слышал вашего голоса, – сказал сыщик, продолжая улыбаться.
– Видимо, нам не удастся прийти к соглашению, – сказала она. – А знаете, сделка могла бы оказаться неплохой.
– Со мной сделки не выйдет, – сказал сыщик. – Как ни жаль.
– Что ж, тогда пошли, – сказала она, взяла сумочку и сняла с вешалки пальто. Подошла и протянула его сыщику.
Тот встал и, как джентльмен, стал помогать ей одеться. Она выхватила из сумочки пистолет и трижды выстрелила сквозь пальто в его руках.
Когда выломали дверь, в пистолете оставалось два патрона. Помешать ей не успели. Она истратила оба, но второй выстрел, видимо, был произведен рефлекторно. Ее подхватили, но голова уже свесилась к ковру.
– Сыщик умер на другой день, – сказал Рэнделл, передавая мне эту историю. – Придя в себя, он заговорил. Вот откуда мы все узнали. Не понимаю, как он мог быть столь беспечным, если не хотел заключать с ней никакой сделки. Готовность пойти на сделку заставила б его забыть об осторожности. Но мне, конечно, не хочется так думать.
Я сказал, что, наверное, дело именно в этом.
– Она выстрелила себе в сердце дважды, – сказал Рэнделл. – Я слышал утверждения экспертов, что это невозможно, однако не сомневаюсь, что так и было. И знаете, что еще?
– Что?
– Она совершила глупость, застрелив сыщика. Нам не удалось бы добиться обвинительного приговора при ее внешности, деньгах и тех рассказах о назойливых преследованиях, что сочинили бы высокооплачиваемые адвокаты. Бедная девушка из притона стала женой богача, и стервятники, знавшие ее когда-то, не давали ей покоя. Что-нибудь в этом роде. Черт, Ренненкамп притащил бы на суд полдюжины старух из бурлеска, и те каялись бы, что шантажировали ее годами, притом так, что предъявить им обвинение было бы невозможно, но присяжные клюнули бы на это. Она поступила умно, удрав и ничего не сообщив Грейлу, но еще умнее было бы вернуться домой, когда ее накрыли.
– Вы полагаете, она оставила Грейла в неведении?
Рэнделл кивнул.
– Как по-вашему, у нее была для этого какая-то причина?
Он уставился на меня:
– Готов принять любое объяснение.
– Она была убийцей, – сказал я. – Но и Мэллой тоже. А он вовсе не был отъявленным мерзавцем. Может, тот балтиморский сыщик сам был не очень уж чист. Может, она увидела единственную возможность – не удрать – она уже устала скрываться, – а сделать добро единственному человеку, который делал добро ей.
Рэнделл удивленно воззрился на меня с разинутым ртом:
– Черт возьми, для этого незачем было убивать полицейского.
– Я не говорю, что она была святой или сколько-нибудь щепетильной. Нет. Она не покончила бы с собой, не окажись загнанной в угол. Но то, что она совершила, избавило ее от возвращения сюда, на скамью подсудимых. Ведь если подумать, кто больше всех пострадал бы от этого суда? Кому он принес бы больше всего огорчений? И кто, чем бы этот суд ни кончился, заплатил бы за это представление самую большую цену? Старик, любивший ее без меры и благоразумия[24].
– Сентиментальщина, – резко сказал Рэнделл.
– Да, теперь и мне это кажется сентиментальным. Возможно, причина совсем не в этом. Всего доброго. Мой розовый жучок не возвращался?
Рэнделл не понял, о чем я говорю.
Я спустился в лифте и вышел на крыльцо муниципалитета. Стоял прохладный, очень ясный день. Видно было далеко – но не так далеко, как ушла Вельма.
