1
Толмач Рамон окинул взглядом кресты, надгробия, домовины и прошептал:
– Так вон ты какая – обитель вечной ночи и молчания!
Из-за каменной, полуразрушенной домовины вышел мертвец в дырявом, пропитанном грязью рубище. Он остановился и стал вертеть головой, не то прислушиваясь к чему-то, не то принюхиваясь. Лицо его наполовину сгнило, и там, где положено быть щекам, желтели полустертые, измазанные глиной зубы.
Рамон выхватил из ножен кинжалы и шагнул к упырю, но Глеб положил ему руку на плечо и сказал:
– Нет. Он нас не видит.
– Но он пытается нас найти.
– Пусть. Упырь испытывает тревогу, но не может понять, что его беспокоит.
И они осторожно двинулись дальше. Еще трижды им попадались на пути упыри, но ни один из мертвецов, несмотря на явное беспокойство, не смог учуять путников.
Наконец, они вышли с погоста. Впереди был Кишень-град.
– Какое здесь странное небо, – сказала Бровка, глядя на багровый небосвод. – Как будто подсвеченное заревом пожара.
– Первоход, ты, должно быть, уже привык ко всему этому? – поинтересовался, боязливо поглядывая вокруг, Хлопуша.
– К этому нельзя привыкнуть, – сухо обронил Глеб.
По мертвому городу передвигались уже в темноте. В багровом свете, льющемся на город с ночного неба, Кишень-град выглядел неестественно красиво и жутко. Развалины зданий, белеющие в сумраке, казались призрачными.
Башня, про которую рассказывала Глебу вещунья Голица, находилась примерно в двух верстах от границы города. Она возвышалась над подклетами и полуразрушенными стенами, будто огромный широкоплечий великан с отрубленной головой.
Глеб и Хлопуша шагали чуть впереди, обнажив мечи и зорко оглядывая все вокруг. За ними шла Бровка. А замыкал шествие толмач Рамон. В руках его поблескивали кинжалы. Шагая по узкой незарастающей тропке, он то и дело бросал по сторонам тревожные, недоверчивые взгляды. За каждой полуразрушенной белокаменной кладкой, за каждым поросшим мхом валуном ему чудилась опасность.
Путники прошли уже версту, когда земля под их ногами дрогнула, и вдруг прямо поперек тропы, разделяя Глеба с Хлопушей и Рамона с Бровкой, с треском пробежал глубокий раскол.
Рамон схватил Бровку за руку и дернул на себя, и тут раскол у ее ног с грохотом расширился, превратившись в узкую длинную яму.
На дне ямы кто-то громко застонал. Рамон заслонил собою Бровку, затем нагнулся и заглянул вниз. На дне ямы царил мрак, но ему показалось, что он увидел светлые очертания человека.
– Рамон… – позвал снизу голос. – Рамон, мальчик мой, это я… твой отец… Мариус Гандольфини.
– Отец! – изумленно воскликнул Рамон.
– Да… Язычники сожгли наш дом и ранили меня… Но я жив… Помоги мне, сынок… Вытащи меня отсюда…
Бровка вцепилась пальцами Рамону в плечо и попыталась оттащить его от края ямы, а Глеб выругался и побежал вдоль края раскола, отделившего его от Бровки и толмача, чтобы обойти трещину вокруг.
– Рамон! – окликнула Бровка. – Рамон, что с тобой?
– Он зовет меня, – глухо проговорил толмач, вглядываясь во тьму.
– Кто? – удивилась Бровка. – Кто зовет тебя? Я ничего не слышу!
– Это мой отец. Я должен ему помочь.
– Рамон, там никого нет! – крикнула Бровка. – Это тебе только кажется!
– Я должен ему помочь, – угрюмо повторил толмач и оттолкнул от себя Бровку.
– Помочь, – снова пробормотал он, опускаясь на колени. – Надо ему помочь.
– Рамон, нет! – рявкнул Глеб, огибая край раскола.
Толмач вздрогнул, и на мгновение взгляд его прояснился, но тут голос со дна вновь позвал его:
– Рамон, мальчик мой, я ранен… Спустись и помоги мне выбраться…
– Да-да, – растерянно проговорил толмач. – Я сейчас…
Он подался к влекущей его тьме. Бровка схватила толмача за широкий пояс и рванула на себя. Рамон зашатался на краю ямы, повиснув на поясе и глядя расширившимися глазами во тьму раскола.
