Гроб заколотили на окраине кладбища, так как машина к могиле проехать не могла. Чистить снег для катафалка никто не собирался. Снег был в этот год очень глубокий. К могиле Андрея была расчищена узкая тропинка, буквально вырублена в снегу, как в горной породе. Прощаться подходили по одному… Пока Лидия Андреевна стояла у могилы, поддержать ее могли только сзади.
До квартиры ее проводила подруга с работы – и тотчас убежала за внуком в детский сад. Умываясь, Лидия Андреевна впервые за последние три дня посмотрела на себя в зеркало – и ужаснулась. На нее смотрела старуха с седыми спутавшимися космами, лицо ее было темно, будто сумрачный подъезд, окна которого закрашены краской. Ей показалось, что на нее смотрит ее мать, та, что была перед своей смертью. Она никогда не была похожа на маму, только – на отца. А тут… Да, это, несомненно, было одно и то же лицо…
«Ну вот, я следующая… – подумала Лидия Андреевна. – К чему мне вся эта жизнь?»
Если бы она могла верить! Если бы она верила, ей было бы легче. Только теперь она поняла всю мудрость христианской религии. Человек не прощается с любимыми навсегда, он просто расстается до скорой встречи в новом мире, пропитанном солнцем и музыкой. Человек знает, что его любимым сейчас там лучше, чем здесь. А свою боль можно пережить и перетерпеть, так как встреча там, за облаками… И наверное, она уже не так далеко…
Лидия Андреевна состояла в советские времена в парторганизации – и верить было нелепо… Она знала, что ничегошеньки, кроме этой жизни, у нее не будет. Впереди одинокая и немощная старость, где некому даже будет просто рассказать о своих болячках и проблемах… Думать о будущем не хочется. Ей кажется, что оно похоже на развезенное осеннее поле, из которого выкопали картошку. Дожди идут и идут, вода хлюпает носом средь оставшихся от комбайна борозд. Дует сырой пронизывающий ветер. Деревья уже все голые и лысые, скалятся гнилыми зубами, с веток слезла кора – и они напоминают человеческие кости…
98
Как быстро проходит жизнь… Еще вчера ты была девочкой с жиденьким конским хвостом из обсеченных волос, туго перевязанных черной аптечной резинкой… – И вот уже стоишь одна, на пороге одиночества, старости и болезней… Все. Лотерейная шапка пуста. Все билетики прочитаны и раскручены. Жизнь пожевала, пожевала и выплюнула. В тоску и старость.
Тоска теперь подступала внезапно. Но она не то чтобы наступала, она просто где-то тихо затаивалась в темном чулане души, пока Лидия Андреевна была на работе и машинально выполняла свои многочисленные обязанности… Тоска жила все время. Лидия Андреевна вздрагивала посреди рабочего дня от того, что вдруг возвращалась к событиям последних месяцев… Она глотала горстями транквилизаторы и всяческие таблетки, укрепляющие иммунитет, повышающие сосредоточенность и умственные способности. Она старалась больше не плакать, так как просто начала бояться за свое физическое состояние: если она слетит с этого жизненного круга белки в колесе, то ей просто даже позвать будет некого или, не дай бог, придется когда-нибудь оперироваться… Она чутко вздрагивала от всех телефонных звонков в квартире, как собака, услышавшая на лестнице шаги хозяев, что были в длительном отъезде. Телефон теперь звонил редко, но ей все время казалось, что это звонит Василиса, Гриша или Андрей. Тоска наступала, как только она перешагивала порог своей просторной квартиры. Слезы подкатывали под горло, поднимались выше и начинали капать, как вода из прогнившей крыши в грозовой дождь. Облегчения они не приносили, наоборот. Она чувствовала отупляющее изнеможение, начинала задыхаться от мучительного кашля, который выворачивал ее всю наизнанку, выкручивал бронхи, вызывая рвотный рефлекс и кислый вкус во рту от забродившей пищи. Она все время прокручивала события последних месяцев, будто любительский кинофильм какой-то, тщетно пытаясь понять, как все это произошло.
Ей все время хотелось открутить непостижимые события назад. Она почему-то больше не помнила тех отвратительных сцен ругани, которые преследовали ее всю жизнь… Теперь все ее родные как бы приблизились к ней и совсем не уходили все дальше, как ей обещали ее сердобольные друзья.
Она спала хорошо, просто изматывалась физически настолько, что словно проваливалась в какое-то рваное черное небытие, разорванное на траурные ленты. Ее родные не снились ей. Она даже сама удивлялась, как такое может быть, но они не снились. Зато она частенько просыпалась посреди ночи с мыслью, что теперь она одна, больше у нее никого нет, жизнь состоялась и не очень удачно, ничего нельзя уже изменить и переиначить. Груда искореженного железа лежит под серой насыпью откоса, и никто даже не пытается поднять его оттуда. Все, что осталось от людей, заразительно смеющихся, надрывно кричащих, вечно куда-то бегущих и никогда не добегающих, увезли. Люди, наконец, добежали, но совсем куда-то не туда, куда стремились всю свою недолгую и не очень-то счастливую жизнь. Сплющенное железо равнодушно поблескивает на солнце, а выбитые осколки стекол, валяющиеся на выжженной траве, пускают солнечные зайчики… Она трясла головой, прогоняя от себя этот нелепый слепящий свет, обжигающий до слез, и в который раз начинала с ужасом и оцепенением прокручивать события последних двух лет, явственно ощущая их тошнотворную нереальность. Потом снова также неожиданно для себя самой опять ухала в глубокий колодец своего сна даже без черно-белых сновидений – и вновь так же неожиданно ее выносило всплывшим трупом на поверхность, где в лицо бил белый равнодушный свет кафельной плитки больничной палаты. И снова была мысль, что она потеряла всех… Как так получилось? И не она ли сама была виновата в этом?
Она с удивлением (и с неожиданной радостью) вдруг обнаружила, что юбки начали свободно крутиться вокруг ее талии, все время пытаясь переехать боковым швом вперед.
На работе она частенько замирала над старательно вычитываемой документацией, понимая, что читают лишь близорукие глаза ее, а сама она давно улетела куда-то вдаль, где влажнеют свеженасыпанные холмики глинистой земли и скрюченные судорогой пальцы сжимают в горсти тяжелый земляной комок с засохшей в нем травинкой прошлогодней травы. Она медленно возвращала взгляд в начало страницы, но, прочитав две строчки, неожиданно счастливо убегала туда, где сидели они вчетвером за круглым столом на кухне, под апельсиновым с длинной шелковой бахромой абажуром, отбрасывающим мохнатую тень на белую ажурную клеенку, и пили чай с только что испеченной ею, светло пахнущей ванилью и антоновкой шарлоткой.
Она теперь часто думала о том, что религия, в сущности, – очень мудрая вещь, помогающая «выживать». Смирись: это Бог послал тебе испытание, а Бог не дает испытаний не по силам… Это не ты виноват – все было предначертано свыше, а значит, ничего нельзя изменить и переиначить – и стало быть нечего бить себя кнутом по спине и расчесывать затягивающиеся мокнущей корочкой раны. Ничего не изменишь. Твоим близким там хорошо. Это тебе плохо без них. Но Бог оставил тебя здесь. Значит, ты должен завершить все их и свои дела тут. Человек заканчивает свои земные дела и начинает небесные. Еще немного прожить здесь одному, чувствуя себя пылинкой, нет, даже не пылинкой, пушинкой от одуванчика, у которой отломилось семечко, и она уже никогда не пустит зеленые побеги, упрямо раздвигающие еще не засохшие после бурного таяния снегов комки земли, по которым бегут нитки чужих корней, похожих на капилляры, – и ты снова увидишь своих родных и близких… Потерпи немного еще. Еще помучайся… А тот, кто остается на земле, обязательно еще встретится со своими любимыми и близкими, еще услышит наяву их постоянно мерещащийся нетающий голос, будто указывающий путь средь ухабов и рытвин: «Ты меня слышишь? Не оступись!» Еще окажется в их нежных объятиях, надежно заслоняющих стеной из пуленепробиваемого стекла от разгулявшихся ознобных ветров, завывающих волком на сторожевой цепи в темном переулке, в котором притулился твой скособоченный домишко. Еще немного прожить здесь одному – и ты снова увидишь их, своих близких, смотрящих на тебя пока будто сквозь запотевающее стекло, принесенное с промороженной улицы…
