— Смотрите! — крикнул Нико, указывая на прореху в ограде. Нижняя часть была отогнута, и за проволочную сетку зацепился кусок грубой серой ткани. Диверсант схватил сетку и потянул, открывая проход для шестерых детей. По другую сторону ограды раскинулась широкая, дикая полоса зелени, поросшая ракитником и другими буйными кустами. В этот самый момент порыв ветра очистил небо от завесы облаков, словно ладонь — запотевшее стекло, открывая взорам то, что лежало впереди: мрачные деревья, густое одеяло зелени, жалобно скрипящие древние ветви.
Неподалеку, утопая в зарослях папоротника, фигура в балахоне с трудом волокла за собой упирающегося спутника через границу леса и дальше, в Непроходимую чащу.
Глава двадцать первая
Возрождение
Казалось, деревню захлестнула серая волна, накрыв по пути всех жителей до единого. Только так можно описать произошедшее. Если раньше их было совсем немного, то теперь — практически каждый пятый, и вдруг они оказались повсюду, насколько хватало глаз — балахоны с капюшонами, кадила на цепочках, серебристые маски и молчаливые взгляды. Южнолесскую гвардию, пользовавшуюся большим почетом еще с тех пор, когда первый кирпич усадьбы только вынули из печи, расформировали, а ее солдат включили в новые силы безопасности Синода, в Дозор, распространявший по деревням памфлеты с описанием законов нового режима.
Казалось, неожиданный переворот произошел за одну ночь. Однако семена были посажены задолго до этого.
Никто точно не знал, что произошло с вождями постреволюционного режима — может, их поглотило новое руководство, а может, просто пропали, как раньше свикисты. Но с тех пор как к власти пришел Синод, лишь самые преданные Спицы тосковали по бесконечным социальным и политическим требованиям революции — по лентам, звездочкам на лацканах, навязанным восхвалениям режима и постоянному страху перед гильотиной. Вожди революции, пережившие месяцы репрессий на своих постах, проводили настолько путаную политику, что волну серых одежд, хлынувшую на южнолесский народ, почти повсюду приветствовали, а их суровые декреты были тут же приняты обществом.
— Необходимо частично отказаться от свободы, — высказался какой-то деревенский старейшина, — во имя высшего блага. По крайней мере, на первых порах.
Был введен строгий комендантский час: после десяти вечера никому, кроме Синода и Дозора, не разрешалось находиться на улице. Униформа Спиц — велосипедные брюки, фуражки и ленты, не говоря уже о вездесущих значках-звездочках — оказалась под строжайшим запретом. Любого жителя в таком одеянии Дозор арестовывал, а суд Сухого Древа выносил ему обвинение в подстрекательстве. Всю литературу и символику революционного движения — именуемого Синодом фашистской хунтой — нужно было сдать халифам для уничтожения. Без вопросов, так подчеркивалось в памфлетах. Синод обещал принять законопослушных южнолесцев с распростертыми объятиями. Им прощались все ошибки прошлого, в соответствии с учением Сухого Древа — при условии, что вероотступничеств больше не будет. А также всем необходимо было, отбросив прежние клятвы, демонстрировать приверженность Сухому Древу, появляясь на Поляне каждую среду в девять утра — или в полдень, если кто-то не мог прийти на утреннюю службу.
Те, кто имел такое желание, могли обратиться к старейшине халифов (или, в случае его отсутствия, к заместителю старейшины) с прошением о месте в рядах духовенства — возможно, даже в должности послушника, — при условии, что они готовы причаститься Древу и дать обет молчания, обязательный для низших должностей в халифате. Все, кто в атмосфере революционного запала предыдущего режима чувствовал себя не в своей тарелке, все, кому лозунг предыдущего правительства («все как один») казался пугающим, все, кто жаждал безопасности и уверенности, радостно вверили себя Синоду, и на юге впервые за долгое время воцарился мир — ну, или что-то вроде этого.
Поэтому Зита не могла ставить отцу в вину его новообретенную религиозность. С тех пор, как умерла мать, в его жизни зияла довольно ощутимая дыра; когда в их дом пробралось влияние халифов, его глаза снова загорелись. Он получил место в рядах мирян-помощников Синода: нужно было организовывать мероприятия внутри общины и периодически помогать на службах у Древа. Это подарило ему новый взгляд на вещи, позволило занять себя.
Тем утром его вызвали помогать отряду халифов низшего звена закрашивать многочисленные революционные лозунги, которые накопились на стенах домов за последние несколько месяцев. Он вернулся поздно вечером, ужасно уставший, и с удивлением обнаружил, что дочь еще не спит, а сидит в гостиной и читает книгу.
— Привет, пап, — сказала Зита, узнав его, хотя он был в зеленой маске и сером балахоне до пола, которые приходилось носить, выполняя поручения Синода.
Повесив хламиду на крючок, он тяжело опустился в кресло напротив Зиты, сняв маску и отбросив капюшон:
— Приветик! Чего не спишь?
— Не могу уснуть, — ответила она. — К тому же нам в школе раздали новые учебники. Все переписали, чтобы отвечало новым правилам Синода.
Ее отец нахмурился.
— А, — сказал он. — Что ж, все к лучшему. Нам многое надо наверстать.
— Ну да, — отозвалась девочка. — О, кстати, ты слышал? Кендра завтра причащается.
— Да? Она же еще совсем маленькая, — в голосе отца Зите послышались нотки разочарования. Она знала о его мечте пройти причастие. Но сначала нужно было зарекомендовать себя в новом коллективе.
— Ну, ее отец уже давно в Синоде, — заметила девочка. — Ей немножко помогли.
— Рад за Кендру, — вымолвил отец, подавляя вздох, расправил пару складок на одежде и добавил: — Я ужасно устал, милая. Пожалуй, спать пойду.
— Ладно, пап. Спокойной ночи.
— Не засиживайся тут.
— Постараюсь.
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
Вслушиваясь в удаляющееся шарканье босых ног, она дождалась, пока за ним закроется дверь. Вскоре из комнаты послышался храп, и Зита поверх книги окинула взглядом висевшую на крючке серую хламиду. Блестящая зеленая маска, выглядывавшая из-под нее, мерцала в свете свечи.
Пришлось подколоть подол у щиколоток, чтобы он не волочился за девочкой по земле. Холодная внутренняя поверхность маски зловеще липла к лицу и словно усиливала шум ее сбивчивого, тревожного дыхания. Ночь окутала город толстой пеленой тумана, и девочка отправилась в путь, ориентируясь по огням газовых рожков. Когда она проходила через полосу тени от башни, бессонно стерегущей главную площадь, на той пробили часы.
В кармане лежало два предмета — маленький белый камень и орлиное перо.
Для пущей торжественности она надела под балахон уже однажды ношеное белое платье — то самое, которое было на ней в день провозглашения Майской королевой. Зита даже спрятала под капюшоном венок из цветов, правда, уже совсем засохших. Ей казалось, этот наряд как нельзя лучше подходит к обстановке и придаст последней части обряда завершенность.
